У Доментия с ночи дежурство, потом, наверное, опять на мельницу пойдет, раньше пяти не вернется. Ужинать соберу, что от обеда оста лось, да творога детям дам. В такую жару молоко быстро сквашивается.
Хотела к Антиопе за медом спуститься, ее мед на нашенский вкусом похож, да жарко очень, обожду до вечера.
Села фасоль лущить, про свекровь вспомнила, решила отнести ей две охапки, пусть займется, коли охота. Заглянула. Лежит лицом к стене, глаза закрыты. Меня услышала, брови дрогнули.
— Что, дочка?
— Ничего...
Я постояла, постояла, потом наклонилась и поцеловала ее. Ни разу она меня еще дочкой не называла, даже сердце сжалось. Она руку мою нашла, стиснула больно, говорит:
— Меня целовать не надо. Сына моего не обижай.
— А кто его обижает! — вскинулась я.
— Не кипятись. Меня скоро не станет, а вам жить.
— Ладно, мама, хватит!
— Я тебя не виню. Ты в своем законе выросла, так и жизнь понимаешь. А у нас свой закон и обычай. Лучше бы их не смешивать.
— Говорили про это. Зачем опять?
— Не знаю, с кем ты говорила. Меня перед смертью господь надоумил, хочу попросить: сына моего береги. У него сердце беззащитное.
— Да будет! Святого из него сделала. Он другой раз как гаркнет, дети в трусы писают со страху.
Засмеялась грустно, недоверчиво.
— Силы у него много. Но доброты еще больше. Трудно с таким сердцем среди людей.
— Ничего. Не съем я вашего Доментия...— сказала я и добавила:— Я его больше тебя люблю.
— Уступай, раз так,— выдохнула она, и в глазах искорка блеснула,— то ли улыбка, то ли слеза.— Уступай. Он мужчина... Еще вот что скажу, Поля: я не сплю по ночам, все о вас думаю. Чудные вы какие- то... На рассвете мимо двора верхние мужики идут, сапогами гремят, а наша собака их облаять не смеет. Разбежится к ограде, а они ее палкой или камнем. Разве это дело?
— Я-то что могу? Заместо собаки на соседей лаяться?
— Лаяться тебе незачем. Хозяйство с собаки надо начинать. Люди как почуют, что плетень ослаб, сомнут. Помнишь, какой у нас при Большом Георгии пес был. Зверь лютый. Сама его побаивалась. Зато мимо двора все по струнке ходили, ястребы наш двор облетали. А теперь... Как подумаю, что тут через пару годков будет!.. Одно утешение— не доживу до тех пор.
Я уже пожалела, что сама к свекрови заглянула — будет теперь права качать под видом предсмертных наставлений,— но она вздохнула едва слышно, веки набрякшие сомкнула и затихла. Я скорей назад, на свежий воздух, под треск цикад и птичий пересвист. Надо сказать Доментию, чтоб иногда на балкон ее выносил.
Так и проходит жизнь: крутишься, как белка в колесе, колготишься, не успеешь оглянуться — старость на носу. Треснет дубиной по темени — и лежи, посапывай. Вот Васа, что пониже родника живет... Давно ли я на нее заглядывалась — красавица!.. А теперь шамкает беззубым ртом...
Да что Васа! Верка в письме пишет — старость не за горами... И кто? Верка!.. Когда она в своей нейлоновой кофте и в юбке колоколом рок откалывала, вся танцверанда на нее таращилась... Трубач Гоша раз десять за вечер «белый танец» объявлял. Пока трезвый, ничего, оторвет трубу от губ и крикнет: «Дама с дамой не танцуют». А как поднесут ему пару «ершей», выламывается, шут: «Баба с бабой не танцуют!» Этот самый Гошка-трубач специально Верку объявлял в микрофон; пощелкает пальцем по микрофону, продует и чужим голосом: «Новинка сезона, моднейший танец с капиталистических подмостков— рок-энд-ролл! Соло — Верка Дрюнькова!» Народ из аллей сбегается, теснотища, шарканье, смех. Гроздья черемухи над головой. Комары. И запах. О-ох!.. Какой-то особый удушливый запах — смятой травы, политых дорожек, молодой бездомной любви... Как будто вчера!.. А поди ж ты, ее Ирка в институте культуры учится, какие телеграммы пишет, того гляди, Верку бабушкой сделает. Ерунда, что у нее в пятилетке не запланировано. Если парень бедовый попадется, все пятилетки из головы вышибет. У меня тоже плана на Петьку не было. Это чаще сверх плана получается.
А свекровь последнее время переменилась. Мягче стала. Одной ногой на том свете, а нас наставляет. Может, и впрямь перед уходом? Уходят отцы-матери, наш черед настает, укрыться не за кем...
Вдруг меня осенило: чем без толку сидеть, накатаю-ка я Верке письмо.
Достала опять из Петькиного ранца тетрадку, двойной лист из середины вырвала, посмотрела на часы и села.