Шалико считали дурачком, но мне всегда казалось, что он слышит насмешку в обращенных к нему словах и, стыдясь за наших шутников, подыгрывает им. Он облокотился на перила веранды. Была в нем какая-то птичья легкость, точно, сомневаясь в прочности предметов, он прикасался к ним с невесомостью пичуги.
— С приездом брата тебя, Доментий!
— Заходи,— хмуро буркнул Доментий.— Присядь к столу.— Доментий никогда не насмешничал над Шалико.
Шалико ступил на веранду, и мы опять, теперь уже вблизи, увидели, какой он маленький и легонький, пропеченный солнцем, просоленный и прокуренный стареющий мужчина ростом с подростка с расплющенной сзади маленькой головой и с седоватой щетиной на обветренном лице.
Его заметно пошатывало, и Джано произнес с насмешливым укором:
— Да он под бахусом пожаловал! Где успел, Шалико? Не вытерпела душа?
Шалико махнул рукой, мотнул головой и, весело ощерясь, пристроился к столу, дескать, шутите, шутите, я теперь при деле! Последний год он напивался почти ежедневно. Таскался по селу на скрипучей арбе, запряженной доходягами волами, такими же беспородными, как он сам. Кому муку подвезет, кому соль, кому медного купороса в ящике, кому плетень починит или дров нарубит, а кто и просто так пару стаканов вина поднесет. А потом в ночной тишине слышится по селу сиплый спотыкающийся голос — напевая или ругаясь впотьмах, Шалико бредет к своему дому.
— Где твоя арба, Шалико? В надежном месте? Не погуби, не оставь село без поддержки...
— Быки у меня всегда в надежном месте,— с обидой в голосе, невнятно бурчит под нос Шалико и мотает головой. За себя он никогда не обижается, но быков лучше не трогать.— Ежели я выпиваю, это мое дело и других не касается. А быки не должны страдать.— Он поднимает стакан с вином, нетвердо встает и, кое-как изобразив на лице сосредоточенную важность, сипит: — За твой приезд, земляк! За твою вторую половину, забыл, как ее по имени-отчеству. За твоих детей, пусть растут вам на радость...
— Э-э, нет! — качает головой Джано.— Что это ты всех в один стакан покидал? Так не пойдет, хитрец ты эдакий! Хочешь упоить нас и уйти трезвый, как стеклышко? За каждого в отдельности будешь пить!..
Шалико смотрит на Доментия и прикладывает руку к груди.
— Извиняюсь перед обществом. Если скажет тамада. Извини... — Он никогда не смеется, только ощеряется беззвучно, как стареющий пес.
Вторым к нашему застолью присоединяется бывший директор школы Григол. Когда он входит во двор, в белых брюках и в чесучовом кителе, похожий издали на капитана корабля из какого-то кинофильма, мужчины встают ему навстречу. Григол обнимает Джано, долго и с удовольствием целует ручку его жене, с быстрой улыбкой оглядывается на Шалико: этот уже здесь? Потом подмигивает мне и зычным крепким голосом спрашивает по-русски:
— Ну, как, Полина? На нашего молодца не жалуешься? — Вечно он со своими шутками!
А видать, хорош был в молодости! И сейчас-то залюбуешься. Даже кожаная повязка на глазу его не портит. Одним глазом лучше трех двуглазых видит. Особенно хорошо он видит женщин... Желтый быстрый глаз обегает весь стол, потом несколько раз перескакивает с Додо на меня и опять на Додо и наконец прикипает к стакану с вином. Губы Григола вздрагивают, пальцы трогают лезвие ножа.
— Что нового в городе, Джано? Ты там, как говорится, в сферах, а мы здесь навоз месим...
Джано с Григолом заводят речь о политике: Китай, Израиль, еще какие-то там названия. Мне неинтересно. Шут с ним, с Китаем. А Доментий мой слушает, смотрит, но не вмешивается — не нашего, дескать, ума дело. Обидно за него, робеет он как-то умных людей, умных разговоров избегает, а ведь не глупее других.
Мне забываться не ^годится, за столом следить надо: в кувшины вина долить, лобио в миски добавить, сыр и помидоры нарезать, хачапури разогреть...
Григол хоть и при одном глазе, а все замечает, от политики отвлекся, окинул меня быстрым взглядом и Доментия по плечу хлопнул.
— Огрузинил ты ее, Доментий! Совсем грузинка! Молодец!
Джано меня останавливает, за меня тост провозглашает. Слушаю краем уха. Умеет, артист! Прямо кружева языком плетет! И нашей с Доментием любви коснулся: там вдали от родины, где было ему холодно и одиноко; и первые дни после приезда вспомнил: прямо скажу, кое-кто из нас настороженно молодую встретил...
— Где все это теперь? Поля тнас победила, завоевала. А чем, спрашивается? Самым неотразимым оружием: женственностью, добротой, домовитостью.
— Тебя она, может, только сейчас победила, а я с первого взгляда сражен,— пророкотал Григол. И, сверкнув единственным глазом, улыбнулся мне.Я выслушала всех, потупившись, скромненько улыбаясь, поблагодарила, как полагается, пригубила стакан — выучилась наконец. Потом наклонилась к Додо и шепнула: в хлев надо сходить, корову подоить, присмотри тут, дескать, без меня. Она чмокнула меня в щеку.