— Иди уж, иди, образцовая хозяйка...
Уходя с веранды, услышала, как учитель Григол обратился к Шалико:
— Шалико, парень, объясни, ради бога, какими органами ты застолье чуешь? Куда ни придешь, он тут как тут!
Шалико с довольной ухмылкой пробурчал что-то под нос.
— Я читал где-то, что пчелы наделены феноменальным обонянием,— продолжал Григол.— Может, и он вроде той пчелы? Может, у нас под носом феномен живет? Надо бы нам его обследовать для науки. А, Шалико? Что ты на это скажешь? Согласен для науки? А?
Вот ведь умный человек, а тоже удержаться не может. Дался им этот Шалико...
По крутой тропинке поднялась в хлев, кликнула Петьку, чтобы теленка подержал. За Петькой пришлепали мальчишки, вошли цепочкой, выстроились за моей спиной, сопят тихонько, перешептываются.
В хлеву приятная духота распаренного жарой навоза и молодого сена, сохнущего под крышей. У входа рыжий бычок привязан, недели две как на ноги встал.
Сначала мы подпустили теленка к корове и смотрели, как он сосет, а корова осторожно обмахивается хвостом и косится на нас. Потом Петька оттащил теленка. Тот пытался вырваться, Петька пыхтел, обняв его за шею, приговаривал:
— Стой, да стой ты! Ох, и сильный стал, ма...
А кто-то из ребятишек тоненько поскуливал. Я оглянулась, за моей спиной пританцовывал на месте и скулил Буба.
— Ты чего? — спросила я.— По-маленькому хочешь?
Он затряс головой.
— А что с тобой?
— Теленочка жалко...
— Ничего, сейчас кончу и опять ему дам...
Когда тугое вымя размякло под пальцами, я забрала подойник и сказала Петьке:
— Отпускай!..
Теленок с разгону потерял вымя, потом нашел и стал тыкаться, поддавать, находя и теряя губами соски, а Буба, присев возле него на корточки, переживал и глотал слюнку.
Я накрыла ведро марлей, велела Пете отнести его в погреб, а сама заглянула к свиньям. Огромная тучная матка лежала на деревянном настиле, а у ее живота, налезая друг на друга, толкались и повизгивали десятидневные поросята. Беленькие, пузатенькие, с чистой сухой щетинкой и лихо закрученными хвостиками, они были до того хороши, что я позвала ребятишек:
— Мальчишки, полюбуйтесь-ка на них!
Буба прямо обмер у высокого порога.
Поросята по очереди выбирались из кучи, отходили в сторонку и стояли, покачиваясь, точно пьяненькие, моргая черными глазками и подергивая розовыми пятачками, как будто уговаривая себя: «Может, хватит?» И каждый раз оказывалось, что нет, не хватит, хорошо бы еще поесть, и поросята снова лезли в кучу, расталкивали повизгивающую братву.
Вернулся Петя с пойлом для свиньи, наполнил корыто, но свинья не спешила встать. Я слышала, как ей трудно и больно.
Уходя, мы вывели теленка и привязали к частоколу. Он нежно и обиженно мыкнул, оглядываясь на хлев. На губах белеет молоко.
Я спустилась во двор. Смеркалось. За столом я увидела нового гостя — рядом с Шалико полыхал румянцем толстый, как бурдюк, мельник Гурам, наш сосед и дружок Доментия со школьных лет. Кажется, из их класса только они двое в селе и застряли.
Додо, не дождавшись моего возвращения, перебралась в гамак между двумя сливами.
— Ну, как они там? — спросила я, проходя мимо.— Ничего не надо?
— Черта лысого им надо! — с досадой отмахнулась Додо.— Видно, надолго засели.
Гурам поздоровался со мной:
— Добрый вечер, Поля! — и продолжал объяснять что-то Григолу.
Жаль, Гурам без жены пришел — подружка моя Этери засучила бы сейчас рукава, помогла бы, добрая душа. Что-то она реже стала к нам подниматься. Может, обиделась на что?
— Гурам, бессовестный, почему Этери дома оставил?
— У нее там стирка или что-то такое. Может, попозже поднимется.
— Ты же знаешь, не придет она без тебя, гостей постесняется.
— Если тебе помощь нужна, сейчас позову.
— Ну что ты! Просто соскучилась...
Я прошла на кухню, вымыла руки, заглянула к свекрови. Лежит тихая, благостная, светлым взглядом в полумрак комнаты уставилась, пальцами край одеяла теребит.
— Ничего не надо, мама?
— Ничего, дочка. За гостями присмотри, а обо мне не беспокойся. Кто там из соседей? Я что-то по голосам не признаю.
— Учитель Григол. И Гурам наш.
— Гурам заглянул ко мне, проведал. А Григола по голосу не признала. Надо же! Видно, совсем плохи мои дела.