— Ты один, Доментий? — Доментий оглядывается.— Вы не поссорились?
Молча пожимает плечами.
— А куда делся Джано?
— Пошел спать.
— Надо бы отвести ягненка в хлев,— говорю я.
— Пусть пощиплет траву. В хлеву грязно.
— Какой белый! Никогда таких не видела.
Сажусь рядом на скамейку, прислоняюсь к его плечу. Тишина. В тишине звенит далекая веселая лесопилка. Мерцают светлячки. Сердце готово разорваться от тоски и грусти.
— Что с гобой? — спрашивает Доментий.— Устала?
Я вдруг всхлипываю и, уткнувшись лицом ему в шею, шепчу:
— Я сегодня письмо получила, бабушка умерла.
Глава пятая
ДОМЕНТИЙ ГАЧЕЧИААДЗЕ
— Пришел, псина? Оголодал небось. На...
Осторожно берет протянутый ломоть хлеба, выносит из будки, ест под дверью. А в первую ночь чуть не бешеным показался: трусит между рельсов, носом в шпалы, по сторонам не смотрит. Так бы и трусил до Самтредиа, да навстречу товарняк с углем на двух тепловозах. Перед станцией и сошлись. Тепловоз как забасит, пес на все лапы осел, шерсть дыбом, еле успел отскочить в сторону. Дрожит, на громыхающие вагоны скалится. На станции только мы с дежурным, да кто-то на скамейке — под промасленной кепкой лица не видать. Прогрохотал товарняк, а пес все дрожит, не знает с перепугу, куда бежать. Хотел подойти — как зарычит! Карло (в ту ночь Карло дежурил) говорит: «Осторожней, парень, как бы не бешеный...» Ушел я к себе в будку. Через часок выглянул — стоит позади платформы, наставил уши, смотрит. Я положил хлеб на виду и дверь прикрыл — пусть поест спокойно...
Собаки ко мне быстро привязываются — через неделю за мной в речку сигал, когда я на мельницу ходил. Хозяином признал. Но так и остался бродягой; что ни говори, а будку возле проходной даже собака с домом не спутает. Думал домой его взять, да Гурам отсоветовал— две собаки на одном дворе не уживутся...
Поел за дверью и пожаловал опять. Хвостом виляет. Дал бы еще, да нету. Не обиделся, зевнул с подвывом, улегся перед топчаном.
В будке только и помещаются топчан и тумбочка. И еще ружье в углу, холостыми заряженное, чтобы в случае чего палить. Слава богу, пока не приходилось: заводик маленький, оба цеха на ночь запираются. Разве пустую бочку кто укатит, да грохота побоится...
Перешагнул через пса, встал в дверях, к косяку привалился. Над дверью лампочка. На свет мотыльки слетелись, об лампочку колотятся. Вдоль ущелья сквозняком протягивает. Слышно речку по камням. Как будто в той стороне большой базар. Пахнет шпалами и ежевикой — разрослась вдоль полотна.
Станция и платформа желтым светом залиты. Рельсы поблескивают. Подальше родник темнеет. Между станцией и будкой тополя шелестят...
Мать все отговаривала: «Что ты за работу себе нашел? Неужели на том заводе днем сложа руки сидят?» Поля тоже грозилась: «Не поленюсь, Доментий, возьму фонарь, спущусь, посмотрю, чем ты там ночью занимаешься...» И ведь спускалась... Раз в грозу пожаловала. Ливень хлестал. Горы кругом то вспыхнут голубовато, то исчезнут. Я на всякий случай электричество по деревням вырубил. И в такую- то погоду явилась. Ниточки сухой на ней не было. Кулачки к груди прижала, колени подогнула, дрожит и улыбается. Как девочка после купания...
А мне ночная работа по душе. В армии привык. Поначалу не понимал по-русски, все дни один. Раз на ночное дежурство направили, понравилось: не надо ломаным языком рапортовать, не надо напрягаться — что говорят? От сержантских шуток избавлен — Гачечиладзе, продуй ящик макарон!.. Разве дежурный офицер заглянет для порядка или пришлет кого. Ночь отдежуришь, а днем спишь... Было в части подсобное хозяйство, свинарник голов на сорок. Возле свиноматок приходилось сидеть, чтоб приплод не сожрали или не придавили ненароком. Охотников на такое сидение мало. Вот старшина и прикрепил меня к свинарнику: «Ты, Гачечиладзе, парень хозяйственный, деревенский. Тебе такое боевое задание в самый раз...» По утрам свиней велено было выгонять во двор, а они не слушались. Пинаю сапогами, тащу за уши — визжат и ни с места. Старшина Батеха. увидел, расплылся в улыбке. «Нет в тебе, Гачечиладзе, командирской жилки. Тону того нет. Смотри, как оно делается,— и как рявкнет:—Ррр-рета, па-адъем!» Свиньи повскакали и галопом в дверь! Еле я увернулся, чтоб на спинах не вынесли.
Свинарник и есть свинарник, грязно. Возле маток приплод копошится — голый, мелкий, на поросят не похожий. Да и как им большими быть — каждая матка чуть не по двадцать высыпала. Над головой лампочка в пятьсот свечей, а потолок низкий, жарит в самое темя. Сижу на перевернутом ведре, письмо из дому читаю. В одной руке письмо, в другой стебелек травы — омбало, ее всегда тетя Дарико в конверт подкладывала. Разотру омбало в пальцах, уткнусь носом, и нет никакого свинарника, а сижу я с ребятами под каштанами, в камушки играю, камушки обкатанные, звонкие, с нашей речки, а в овраге ручей журчит, и точно дождь только что прошумел...