В тот раз вошла тихонько, встала у двери и дышит, как будто бежала. И платье вроде второпях надето. Ночь душная была, как сейчас. Я подумал, случилось что-нибудь. Ко мне часто ночью прибегают — я и электрик, и носильщик, и пожарник. Хотел спросить, что стряслось, но осекся. То ли свет странно падал, то ли я на тахте лежал и снизу смотрел, только показалась она мне очень большой. В будку иной раз десяток рабочих набьются, и ничего. А тут двоим тесно... Постояла, постояла, вроде хотела сказать что-то. Потом повернулась и в дверь. Как хочешь, так и понимай...
Под тутовыми деревьями ягод понасыпано. Хрустят и липнут к ногам.
Иду к станции. От будки до платформы тридцать три шага. Еще тридцать восемь по платформе, и я на станции.
С гор прохладой тянет, как из купажного. Только пахнет не вином, а грибами. Позади станции журчит родник, в тишине хорошо слышно. В зале ожидания кто-то спит на лавке. Под лавкой связанные куры — крылья врозь, головы вывернуты. В мешке возятся поросята. Стены станции каменные, толстые. Их бы туда, где я служил.
Там не станция, а времянка дощатая, беседка, кассирша в платке поверх ушанки, в ногах печка...
Платформа освещена по-городскому. Это место поселка вроде как не совсем наше. Горы и реки наши, дома поселка тоже, а станция нет.
За железной дорогой река шумит. От станции к ней ближе, и звук не тот, что из будки,— слышно, как вода между камней протискивается, а которые за собой тащит. Сверчки заливаются: тру- трю, тру-трю, тру-трю. А по платформе степенно прохаживается кургузая седая женщина, очки поблескивают под фонарями. Узнаю учительницу истории. Осторожно здороваюсь, хочу пройти незаметно. Она кивает и вдруг строго:
— Кто такой?
— Доментий Гачечиладзе, уважаемая.
— A-а... Вы все так меняетесь. Что ты тут делаешь ночью?
— Работаю.
— На станции?
— Нет, на винном заводе.
— Что можно делать ночью на винном заводе? — голос вздорный и робкий; вспоминаю ее уроки.
— Я там дежурю.
— Понятно,— рот слегка кривится.— Помнится, ты не проявлял рвения. Не слушаетесь нас, а потом всю жизнь локти кусаете... Так- то, мой хороший.— Вскинув голову на короткой шее, идет дальше по платформе.
Когда Джано изображал ее, все покатывались от смеха: «Царь Соломон был самый выдающийся царь на имеретинском престоле. Благодаря его стараниям население Имеретии удвоилось...»
Она подходит к комнате дежурного, недовольно спрашивает:
— Что-то твой поезд опаздывает. В чем дело, мой хороший?
— Только что вышел с соседней станции! — с деланной бодростью отвечает дежурный. По голосу узнаю Карло.— Посадим вас, уважаемая Софья, как подобает при ваших заслугах. Вот и Доментий нам поможет. Узнали бывшего ученика?
Из зала ожидания выходит заспанный мужчина. Тащит в конец платформы своих кур и мешки с повизгивающими поросятами.
— Может, и нам туда?
— Не беспокойтесь. Если на мне не напрасно эта красная фуражка, мы вас и здесь посадим.
— Тебе видней.— Потом на меня оглянулась.— Я слышала, твой брат подумывает оставить эстраду. Передай от меня, что ему не следует менять профессию. Он с детских лет всех передразнивал, как настоящая обезьяна.— И за поддержкой обернулась к Карло.— Верно, мой хороший?
Карло растерянно заулыбался, закивал.
— Да... артист.
— Прирожденная обезьяна! — отчеканила учительница Софья и отвернулась от меня.
Из-за горы, из нутра теснины, далеко светя прожектором, выполз поезд, и учительница Софья засуетилась, хватаясь дрожащими руками то за Карло, то за меня. Вагоны отгородили нас от реки. Запах гари, мочи и машинного масла. Проводник спал. Пришлось самим открывать дверь, откидывать лестницу и подсаживать учительницу. Я даже успел внести в вагон чемодан.
— Ну, что, усадил? — спросил Карло, когда я, спрыгнув на ходу, вернулся к станции.— Хе-хе, видно, братец твой насолил ей в свое время, до сих пор забыть не может.
— Куда она так поздно? Не беда ли какая? — спросил я.
— Да она всю жизнь ночью ездит, от жары, говорит, прячется. Когда моложе была, в чем только ее не подозревали.»Я заглянул в дежурку, часы показывали час с четвертью. Следом за мной зашел Карло. Повесил малиновую фуражку на гвоздь, сел за отгороженный стол под яркой лампочкой. Сразу стало видно, что плешь у него бледная, а лицо малиновое, как фуражка.
— Садись, чего стоишь! Жара, а? Засуха. Я тоже вроде той учительницы, только ночью могу дежурить... Тебе-то хорошо, работа не пыльная. Давай меняться!