Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.
Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижуг какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.
— А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? — не унимается Нодар.— Ваш директор Ника. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подвозил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!
Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозрителен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,— говорю,— предоставить?» — «Привезем к тебе в бочках и перельем.— Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.— Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,— говорю,— треснули. Оттого и пустуют».— «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».— «Трещины большие, ничего не выйдет».— «Неужели все треснули?» — отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...
Чаны зарыты перед старым срубом. Над ниМи крыша из винограда. Вокруг айва растет. Чаны разные, от махоньких, с трудом впускающих в горло мой кулак, до огромных, на сто пудов вина. Не знаю, наполняли ли их когда-нибудь все сразу. На моей памяти они постепенно пустели. Теперь вино только в трех. Холмики земли над остальными незаметно разровнялись, утрамбовались. Как забытые могилы. Соседи предлагали откопать уемистые чаны и продать — нынче гончары таких не делают. Нодар привозил покупателя и тряс меня за грудки. «Разиня! Теленок! Такие деньги на дороге не валяются!» Я отказался. Я не мог откопать чан, зарытый моим дедом. Все равно как открыть ворота крепости...
Откинешь обрезки лозы, тяпкой сгребешь землю с дождевыми червями, обнажишь маслянисто-желтый круг глины, соскребешь с нее налипшие комочки. Потом смочишь деревянную лопату и, надавив ногой, вгонишь в край круга. Глина вкусно чмокает, чавкает. Вытащишь лопату и вгонишь рядом. Раз за разом обойдешь глину по кругу, отсечешь от земли, поддев лопатой, перевернешь — снизу глина влажно красна, сквозь обожженную дубовую крышку впитала цвет вина, отпечатала древесный рисунок. Встанешь на колени и, осторожно примяв глину по краям чана, снимешь крышку. Вино смотрит на тебя из земли. Вино отца...
— Ника намекал мне, что хотел бы с Джано познакомиться,— говорю я.
— В гости напрашивался, попрошайка?—Нодар криво усмехается.
— Это, говорит, наш долг — оказать уважение такому гостю.
— А ты что? Неужели пригласил? — Нодар брезгливо отстранился от меня.
— Нет.
— Ну и правильно! — Он перевел дух, откусил от хачапури, вытащил сигарету, закурил.— Гони его знаешь куда, коротышку этого! Я его за километр объезжаю, как мусорную свалку. Кто ему нужен, он перед тем стелется, а кто нет... Что он сделал, когда мы стройматериал подвезли? Вынес по трехлитровой банке из-под огурцов; поезжайте, говорит, на завод, скажите от моего имени, чтоб вам из пятой бочки нацедили. Я ему говорю: «Собери, сколько у тебя есть этой стеклотары, пойди к моей жене и скажи от моего имени, чтобы во все налила...» Не веришь? Вот сейчас пью это вино, а оно в горло не идет, как будто его вино пью! — Нодар заглянул в стакан и сплюнул.— Но это же не его вино, Доментий! Это наше, государственное грузинское вино. Скажи, успокой меня, пока не сблевал.
— Ты больше не пей, если не идет.
— Кто сказал — не идет? — Нодар поглядел на меня растревоженным орлом.— Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?