— Да тише ты, чер-то-во семя!.. Си-лу-шки — хоть в арбу за-пря-гай. И что у них там стря-слось? До-мен-тий, сы-нокг ты не знаешь?
Улица слегка заворачивает, огибая гору.
У поворота неподалеку от мельницы над обрывом толпится народ. Все смотрят вниз, туда, где проходит железная дорога. Похоже, на путях что-то случилось. Судя по количеству любопытных, поезд задавил свинью или теленка, гусь или индейка не привлекли бы такого внимания. Некоторые любят эти зрелища.
— Что там, Гурам?
— Скорый свинью переехал.
— Чья свинья?
— Да Элизбара, чья еще! Вечно ему не везет.— Гурам подгребает лопаточкой муку в кадке и смотрит на меня добрыми глазами.— Я думал, ты давно дома, с гостями. Неужели опять туда ходил?
Я покачал головой.
— С чего ты взял?
— Может, передумаешь, а? Ведь, если без горячки, Джано дело говорит. На что нам вторая мельница? На этой молоть нечего.
— Ладно, Гурам, как знаешь. Там только жернова осталось поставить, как-нибудь сам справлюсь.
— Обиделся, что ли? Правда, как маленький, ей-богу, сразу обижаешься. Я просто подумать советую. А своего обещания назад не беру. Жернова он сам поставит! Да в них по десять пудов в каждом!..
Я сел на низкий табурет, прислонился спиной к мешкам с мукой.
Гурам присмотрелся ко мне, спрашивает:
— Случилось что-нибудь, Доментий?
— Ничего.
— Вид у тебя какой-то... С Полей поругался?
Я покачал головой.
— Не выспался?
— Совсем не спал.
Прижался затылком к мешку, закрыл глаза. Сердце вдруг заныло, точно в миску с водой окунули.
Хрипят жернова, шлепают приводные ремни. И так каждый день. Бедняга Гурам... Вот кому в жизни не повезло. Отец с войны хромой вернулся, оступился на круче и... Говорили, выпить любил. Мать (красивая была женщина, я помню ее) через год вышла замуж, а Гурама с братом бабке оставила, свекрови то есть... Они жили тем, что лесную ягоду и каштаны на заготпункт сдавали. Ходили в обносках. Брата Палико с малых лет ревматизм мучил: сам кожа да кости, а колени и локти — как шары. Гурам каждую зиму возил его в Цхалтубо, на ноги поставил, ремеслу обучил — Палико теперь в Сачхере возле рынка сидит в мастерской, шапки шьет. Хотел Гурам и о себе подумать, да бабушка расхворалась. Года три умирала, бедняжка. Потом женитьба, дети... Всю жизнь стреноженный. Ему бы опору. Да, наверное, поздно теперь. Ушло его время... Все уходит куда-то. Прямо из рук утекает. Вот и мельница... Разве в мельнице дело? Мелет, и ладно...
— Красив! — насмешливо растянул Гурам.— Скажи наконец, что с тобой?
— Ничего. Вот привязался.
— Если так, пойди вздремни,— кивает в угол на застеленные буркой нары.— А потом домой.
— Домой не к спеху,— говорю.— Чего я там не видел?
— Не к спеху? — переспрашивает. Отводит от меня взгляд, опускает глаза и говорит мягко:—Отдохни, Доментий. Все утрясется. Мы, мельники, одно знаем твердо: перемелется — мука будет.
Я все сижу, прижавшись к тугому теплому мешку, а Гурам поучает:
— Раз уж застрял, дождись, пока Элизбар тушу разделает. Понял? Прихвати свинину, Полю обрадуй. Надо же гостей чем-то кормить. А ночью рыбалку с факелами организуем...
Чудак, чего вспомнил — рыбалка с факелами! Да я со школьных лет ее не видел...
Летней ночью в глубине ущелья на самом дне горел факел, высвечивал круг воды и вдвоем с неразлучным отражением двигался против течения. Я никогда не видел рыбака-факелыцика. Казалось, горящий пук двигался по ущелью сам собой. Наверное, от этого смотреть на него было жутковато...
Гурам возвращается к брошенному мешку, тащит его по лестнице к бункеру, пыхтит.
— Ты или спи, или помогай! Думаешь, легко с таким пузом мешки таскать?
Я смеюсь — последнее время Гурам очень растолстел.
— Чем тебя Этери кормит?
— Лобио, сыр, кукурузная лепешка, два стакана разбавленного вина,— честно перечисляет Гурам.—Обмен веществ нарушен, мой дорогой. Некоторые думают, что я от хорошей жизни распух. А где она, хорошая жизнь?
Беру в охапку два мешка, поднимаю по лестнице к бункеру. Гурам улыбается мне и цокает языком.— Прямо Сандро Канделаки! Не хотел бы я под руку тебе попасться. Мешки не перепутай, парень.
Возвращаюсь на свое место.
Эта мельница похожа на пещеру: сыро, душно, темно. Под потолком лампочки вполнакала. Земляной пол, лавки, мешки, даже паутина— все бело от мучной пыли. Пахнет керосином и мышами.
Гурам опорожнил мешок в бункер, кряхтя, подбирает рассыпавшиеся зерна.
— Гурам! Что мне Карло ночью сказал: учись — не учись, читай— не читай, кем на свет появился, тем и помрешь. Ученые, говорит, так порешили.