Но тот документ… который он не имел права подписывать, — он остался.
По этому документу выходило, что начальство, которое надавило на него, незаконно получило огромные деньги. А подпись на нём стояла папина.
Сначала обвинили то самое начальство. Троих людей — двух мужчин и одну женщину. А они уехали за границу! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что надо было кого-то обвинить.
— Понимаешь, Костя, там такие деньги, — проговорил дедушка, — мы даже и не слышали о таких…
— Зачем же он подписал? — спросил Костя.
«Всё тебе знать надо, всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!» — подумала я, но сама прислушалась., — Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.
— И что теперь?
— Теперь… подали на апелляцию.
— То есть могут отпустить?
— Мы надеемся, — твёрдо сказал дедушка.
Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Всё кончится?
— А если… если нет?
«Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!»
— Пять лет, — сказал дедушка, — в колонии.
«Нет и нет, — подумала я, — раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я припомню твоё „если нет“, Костя!»
И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Вода всё-таки горячая оказалась.
Руки стали ярко-розовыми, огромными, как надувные! Больно ужасно!
Но это неважно, боль не имеет значения. Главное — мне есть на что надеяться.
Ирка и я
Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный, как пароход. Бабушка сказала, что забылась и взбивала яйца дольше, чем нужно. Поэтому такой высокий и вышел.
Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. «Дуру» никто не отменял.
После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.
— О, Джо Дассен! — радуется Ирка, появляясь за моей спиной. Она забирает у меня пластинку и сдувает с неё пыль. — Помнишь, мы под неё скакали на этой кровати?
Я молчу.
— Неужели не помнишь? Бабушка ещё переживала, что мы ей все банки разобьём с вареньем, которые под кроватью стояли. Лиза! Ну ладно, прости за «дуру»…
— Это была «Абба», а не Дассен. Или, как её… «Баккара»!
— А по-моему, Дассен!
Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись, и что-то звякнуло.
— Банки же! — восклицает Ира. — Забыли, дурилки.
Я улыбаюсь.
— В субботу мы с тобой поговорить не успели. Мы же с мамой ТУДА ездили. Ох, Лизка, что там творится… Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А всё строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Им надо понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещённое. Хлеб передали. А его порезать надо было. Показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.
— Грязными?
Ира грустно улыбается.
— Хуже всего, что она лекарства не могла ему передать. У него же давление. А лекарства пропускает врач. А врач только по четвергам.
— Как же он справится? — пугаюсь я.
— Вот как-то…
— А увидеться с ним можно?
— Очень непросто… Адвокат его видел. Говорит, бледный. Но держится. Там ещё кафе есть… Мама заказала ему еды. Горячей. Кучу денег там оставила.
— Деньги-то чего считать? — злюсь я.
— Лиза… Мама говорит, их столько ещё предстоит потратить…
— Но за еду-то горячую мы в состоянии заплатить?!
— Главное, чтобы она ему досталась, хоть немного.
— А кому ещё?
— Там сто человек.
— В одной комнате?!
— Да.
Меня передёргивает. Папа, папа, милый папа, Хлеб-с-Вареньем и детские рассказы… Как он сможет там продержаться?!
— Я напишу ему!
— Пиши… Маме отдашь. Она завтра снова поедет. Опять попытается лекарства пропихнуть. Говорит, ей работу пропустить придётся. Как бы не выгнали. А теперь она ведь одна будет деньги зарабатывать…
Мы молчим. Я не осмеливаюсь возмущаться про деньги. Они ведь все правы — никуда без них.
— Ир… А адвокат что говорит? Отпустят его?
— Никто не знает.
— Но надежда есть?
— Надежда есть…
Мы опять молчим. Вдруг Ирка порывисто вздыхает и обнимает меня. Я сразу вспоминаю нас с ней на этой кровати, прыгающими под музыку. Да, это всё-таки был Джо Дассен.
Я вижу в оконном стекле Костю. Он возникает на пороге. За окном темно, а в прихожей яркий свет, он хорошо отражается. Смотрит на нас. И тихонько уходит.
Ночью