Хадж.
Кааба.
Леденеющие пальцы и высокие волны.
Птицы срываются с места и парят в нескольких сантиметрах над морем, догоняют волну, а потом взмывают вверх и исчезают в тумане. На самом деле мне не хотелось ехать. Вообще не хотелось. Мне никогда не нравилось выходить в море. В детстве я даже не любил принимать ванну. Мы сидели в открытой лодке, а Палли Ламхауге возился с чем-то очень похожим на старый автобусный двигатель, приделанный прямо под палубой. Целый час ушел на то, чтобы вывести лодку на достаточное расстояние, и я почувствовал, что внутри я весь позеленел, мне хотелось домой, обратно на берег. Но сказать об этом я не решался. Мне не хотелось все портить.
И вот это произошло.
Мы обогнули мыс.
Взяли курс прямо на отвесные скалы.
Я понял, что такое единение с природой.
Утесы высотой в восемьсот метров и острые как иглы.
И птицы. Прежде я не испытывал перед ними никакого особого восхищения, подумаешь – грязные голуби, лениво переваливающиеся вокруг Брейаватне.[58] Однако сейчас я увидел тупиков, как они срываются с обрыва и летят вниз, прямо на нас, как будто падают. Но они не разбивались. У них все было под контролем. Они вроде камикадзе, и они делают это вовсе не потому, что мы смотрим, они такие и в одиночестве, ведь для счастья не обязательно, чтобы его кто-нибудь видел. А совсем наверху – смотрите – Ламхауге показывает на вершину одного из утесов.
– Что там? – спрашиваю я.
Он кладет руку на мою голову в шлеме и поворачивает ее в нужном направлении.
– Видишь ту белую поляну наверху?
И я вижу ее. Самая вершина утеса покрыта снегом – общей площадью метров пятьдесят.
– Летом там пасутся четыре овцы, – радостно сообщает Ламхауге.
– Там, наверху?
– Да.
На высоте восьмисот метров, на совершенно отвесном склоне, месяцами пасутся четыре перепуганных до смерти овцы.
– А вон на ту вершину, – продолжает он, – забираются две. А во-он там, слева, пасутся пятеро овец.
Я смотрю на Хавстейна. Он пожимает плечами:
– Экстремальный спорт.
Остальные, запрокинув головы, смотрят вверх.
– У них особенно хорошее мясо, на такой-то высоте, – говорит Ламхауге.
– А как же овцы туда забираются? И как потом спускаются? – спрашиваю я.
Он улыбается:
– Их поднимают туда. А потом спускают назад. Поймать их очень сложно, они страшно пугливые. Нужно как минимум по одному человеку на овцу. Их страхуют веревкой, чтобы не упали.
– И они никогда не падают?
– Падают, конечно. Всякое бывает. Овцы тоже падают. Но это такой тест на мужество. Не хочешь попробовать? Прославишься!
– Может, в другой раз как-нибудь, – отвечаю я.
– Может. Весной.
Смех в лодке. Волны. Дождь. На машине до дома. В тот день я отправил родителям открытку. С видом одного из птичьих утесов, самого высокого. Не помню, что я там написал, по-моему, что-то о птицах. И о воде.
Бомба разорвалась через неделю. Я на четыре дня ездил в Фуннингур, помогал одной старой вдове разбить зимний садик, я как раз вернулся домой с работы и услышал, что Хавстейн зовет меня к себе. Я послушно сбросил ботинки и, поднявшись к нему, остановился в дверях, даже комбинезон еще не успел снять, а руки были испачканы землей.
– Что? – спросил я.
– Садись, – резко сказал он.
– Случилось что-то?
– Я сказал, садись!
Я сел. Мне было неуютно.
Хавстейн не стал эффектно молчать, целую минуту глядя в окно. Он спросил:
– Зачем ты заходил ко мне в спальню?
Зачем я заходил к нему в спальню, я не знал.
– Ты о чем? Да не заходил я к тебе в спальню, – ответил я.
– Тебе здесь нравится? Нравится тут жить?
– Да.
– Тогда почему ты держишь меня за идиота?
Это мне вообще не понравилось.
– Не знаю, – ответил я.
– Матиас, зачем ты рылся у меня в тумбочке?
Я не мог придумать, что ответить. Я сказал:
– Мне было нечем заняться.
– Нечем заняться?
– Да.
– Неужели ты думал, что я не узнаю? Ты думал, я не увижу, что кто-то рылся в моих вещах? Кто-то залезал ко мне, и ты думал, я сочту это нормальным?