До позднего вечера машинка наша протаптывала колеи во влажном снегу, мы возводили маленькие препятствия и соревновались, у кого из нас она проедет быстрее. Сходив на Фабрику, я принес из «Гардероба А» секундомер и захватил на складе шоколада. Поначалу у Софуса получалось лучше, чем у меня, его пальцы более ловко нажимали на кнопки, он угадывал каждую выбоину на асфальте и знал, как лучше ее преодолеть, чтобы не потерять время. Однако я мало-помалу взял себя в руки и несколько раз обошел его. Но я в основном предоставлял мальчику возможность выиграть, и он ел причитающиеся победителю шоколадки, держа их липкими руками и гоняя машинку по мокрому снегу.
Момент для снимка на пленку «Кодак». Опять.
– Твоя очередь, – сказал Софус, передавая мне пульт. Я взял его, а Софусу отдал секундомер, и тот начал отсчет: на старт, внимание, марш!
Пока я стоял с пультом, я вспомнил о его подружке, к которой он шел в гости, когда я встретил его в прошлый раз. В первый раз. Ее звали Оулува. Это я запомнил. Я хорошо запоминаю имена.
– А где сейчас Оулува? – поинтересовался я, пока машинка объезжала один из валунов на холме.
Софус посмотрел на меня так, будто мы с ним были давними приятелями, словно я тоже хорошо ее знал.
– Не знаю, – ответил он.
– Ты с ней больше не общаешься?
– Нет.
Молчание.
– Она собирается переезжать.
– В Торсхавн?
Он покачал головой:
– В Копенгаген.
– И когда же?
– В январе.
– Жалко.
– Да.
Машинка наткнулась на выстроенный нами барьер и подпрыгнула, а потом со шлепком опустилась на землю, и резиновые колесики ненадолго забуксовали, прежде чем я смог развернуть машинку и направить ее в нашу сторону.
– Она ведь тебе нравилась, правда?
Софус не ответил.
– Когда она уедет, у меня будет индивидуальный учитель, – только и сказал он. Я подумал об НН – как, преодолевая ветер и непогоду, учитель добирался на Мюкинес и преподавал ей историю, рассказывал о том, что в мире повсюду и всегда идут войны. О том, что мир вокруг нее вертится так быстро, что ориентироваться в нем почти невозможно, невозможно остановиться, и именно из-за этого волны здесь такие высокие, а ветры – такие сильные.
– А если бы ты мог, ты бы тоже переехал? – спросил я.
– Нет.
Машинка подъехала к нам, жужжа и разбрызгивая в стороны снежную кашу.
– Кто-то должен остаться. Иначе нельзя, – сказал я. Обращаясь скорее к самому себе.
Софус склонился к циферблату секундомера, чтобы получше разглядеть время. Она собирается переезжать. И поэтому он больше не хочет с ней общаться. Проще забыть тех, кто рядом, чем тех, кто уже уехал.
– Тебе ведь она нравилась, верно?
Машинка пересекла финишную черту и резко затормозила, преодолев дистанцию за 1,23 и 22 секунды.
– Ну да. Может, пойдем домой?
– Пойдем.
Подняв машинку, Софус отряхнул рукавом налипшую грязь, и мы побрели к дому. Родители сидели в гостиной и смотрели телевизор. Где-то с четверть часа Софус посидел с нами, а потом ему сказали, что пора ложиться, и он поплелся в ванную. Я слышал, как он чистит зубы и зевает.
– Ему теперь будет одиноко, – сказал я, – Софусу. Оулува ведь уедет.
– Он про это рассказал? – спросила Сельма.
– Сказал только, что она ему нравилась.
– Да, они почти с самого рождения дружили.
– А почему они вообще переезжают в Копенгаген?
– Йенсу Хенрику предложили там хорошую работу, – сказал Оули.
– Ее отцу, – пояснила Сельма, – Йенсу Хенрику. И еще у них там родственники.
– Здесь больше нет детей?
– В Гьогве?
– Да.
– Нет. Больше нет. Остался только Софус.
Он вернулся в гостиную в пижаме. Родители поцеловали его в лоб, а мне он пожал руку, со мной целоваться ему не пристало.
– Бай-бай, – сказал он перед уходом.
– Спокойной ночи, – ответил я.
Я до ночи просидел у них. На дворе по-прежнему царило Рождество. Оули достал бутылку коньяку, и мы уселись в креслах с бокалами. Оули рассказывал, как обстоят здесь дела с ловлей рыбы, про саму рыбу, про лодки, которые затонули или исчезли безвозвратно и о которых лишь сообщили, что они пропали без вести. Рассказал о мемориале в память о моряках, который находится рядом с церковью. Я его не видел. Там я не был.