Сейчас у меня, несмотря ни на что, опять появилась работа.
Я на правильном пути.
Я перестал ждать, разве нет?
На воду рядом с паромом сел тупик. Обогнув корму, он поплыл вдоль борта, а потом опять поднялся в воздух и немного покружил надо мной, будто размышляя, стоит ли ему тут садиться. По его глазам я понял, что он решил эту затею бросить. И улетел прочь.
Открыв двойные деревянные двери, на палубу вышел Хавстейн. Он встал рядом со мной и оперся на поручень.
– Ну как? – спросил он, – что скажешь?
– Красиво здесь, – ответил я.
– Естественно. – Он указал на оставшийся позади остров. – Это Карлсой. Его иногда видно из Гьогва. А во-он там, – продолжал он, перегибаясь через перила и глядя вперед, – это Кюной, там, где пирамида.
– Пирамида?
– Гора такая. Похожая на пирамиду. Подожди – увидишь.
Я огляделся. Со всех сторон абсолютно пустынные острова. Почти серые. Я подумал, что с тех пор, как я приехал сюда летом, все сильно изменилось. Тогда все было таким зеленым, даже ярко-зеленым. Сейчас же цвета потускнели, а природа будто полиняла. И горы оделись в белый мех.
– Как прошло Рождество? – спросил Хавстейн.
– Замечательно. Тихо и спокойно.
– Мне сказали, ты не поехал домой. В Норвегию.
– Да?
– НН так сказала.
Мне хотелось спросить о ней, ее настоящее имя. Хотелось спросить, зачем он хранит архив. Но я не спросил. Не мог я просто взять и признаться, что я опять рылся в его вещах. Поэтому я сказал:
– В Гьогве ничем не хуже.
– Тебе что, не хотелось ехать домой?
– Я опоздал на самолет.
– Но домой тебе хотелось?
Молчание. Над палубой пролетела еще одна птица, но ничего картинного в этом не было.
– Не знаю.
Хавстейн не ответил.
– Никак не могу осознать до конца, что завтра уже будет двухтысячный год, – только и произнес он.
– Странно это.
– Помню, когда наступили восьмидесятые, мне тоже это показалось чудным. И в девяностые чувствовалось, будто началось будущее. А теперь? Нет, не знаю. Мне кажется, это все равно что войти в незнакомую комнату с завязанными глазами. И опереться не на кого.
– Ну, мы же вместе? Разве не так?
Хавстейн отвел взгляд. Посмотрел вперед. Его вниманием полностью завладел фьорд. Я не мог угадать, о чем он думал. Мы обособлены, а хорошо это или плохо, я сказать не мог. Если это вообще имеет хоть какое-то значение.
– Так. Мы все – вместе. И поэтому должны быть счастливы.
– Ясное дело.
– Матиас, а тебе не кажется это странным? Ты только подумай: нас пятеро, всем за тридцать, и никто из нас не женат. Ни у кого нет семьи. Детей.
Я подумал об НН.
– Наверное, брак – лишь лекарство от одиночества, или, может, мы какие-то особенные. Исключение из правил.
– Нет, – ответил он, – таких, как мы, множество. Не сосчитать сколько. И все мы в равной мере одиноки или вообще не одиноки, и в этом-то как раз и проблема. Мы самодостаточны. Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое. А при таком раскладе, Матиас, детей не будет. И семьи не будет.
– Может, в мире уже достаточно семей?
– Семей не может быть достаточно. Никогда. – Он отвернулся. – Страх сближения, Матиас. Мне об этом рассказывал один профессор в Копенгагене. Страх слишком сблизиться с другими. Именно он заставляет нас слегка отодвигаться в сторону, когда в автобусе кто-нибудь садится рядом. Это страх общности, страх смерти.
Я не совсем понимал, к чему он ведет, и попытался было что-то ответить, но Хавстейн опередил меня и сменил тему:
– А ты знал, что в шестидесятых сюда приезжали американцы, чтобы потренироваться перед полетом на Луну?
– А разве не в Исландию?
– И сюда тоже.
– Ты уверен?
– Конечно. Я сам его видел.
– Кого?
– Армстронга. И Олдрина.
– Здесь, на Фарерах? Когда?
– Ну-у, где-то в середине шестидесятых. По-моему, летом шестьдесят седьмого. Они были в Слеттаратиндуре. Мы ехали туда на рыбалку или возвращались с рыбалки, точно не помню. На озеро Эйдисватн. С друзьями. И тут мы увидели у обочины целую колонну машин.