За отсутствием грандиозных сюжетов можно сделать репортаж о Тоторе-среднем для какой-нибудь передачи из серии «Моя семья» — о занятиях странного ребенка, о том, как из ущербности рождается сила. Для пущего психологизма можно запечатлеть этого маленького вундеркинда среди нашей суровой действительности (суровую действительность дать крупным планом): вот Тотор сидит и пишет на краешке стола, заставленного посудой, поэт среди тарелок с едой, напротив восседает бабуля, подрагивая, как пламя свечи, — чтобы подчеркнуть, насколько обстановка неблагоприятна для какого-либо творчества… Конечно, такие кадры не покорят мир, и Пулитцеровской премии они не принесут, но зритель уж точно не останется равнодушным!
Только вот его все это не вдохновляло. Надо полагать, он ни за что на свете не желал увидеть в нас просто людей; надо полагать, ему не было никакого дела до нашей неповторимости. Мрачно отвергая все наши предложения, он продолжал твердить, что настоящий наш талант, наш божественный дар кроется в другом и что он по-прежнему уверен, что ни в коей мере его не переоценил. В конце концов он стал во всем винить себя: мол, главная проблема заключается в нем, и именно из-за него все пошло прахом. Бедняга, он был настолько подавлен, он так убивался, что в какой-то момент мы даже испугались, как бы он сам не выкинул нам номер — как бы нам однажды утром не обнаружить его висящим над кроватью, под прицелом камеры, работающей в автоматическом режиме. Как утешить человека, который весь день только и делает, что пересматривает отснятый материал, уныло пялясь в экран осовевшим взглядом, что сказать человеку, в отчаянии пересматривающему километры пленки, целые кассеты, на которых не происходит ровным счетом ничего, ни малейшего события, а вся интрига состоит лишь в том, чтобы не забывать их вовремя менять.
Может, на этом и надо было остановиться, честно признаться в том, что проку от нашего сотрудничества немного, разве только то, что мы познакомились друг с другом. Мы были обязаны Болвану тем, что совершили неплохое путешествие. Но и он многому у нас научился: слушать как музыку шум дождя, спать без покрывала и матраса, мыться одним литром воды, вставать с курами и ложиться по окончании телепередач… И хотя в таких условиях туристы обычно надолго не задерживаются, а наше гостеприимство заключается скорее в радушии и не предполагает каких-либо удобств, однако об отъезде Болван ни разу не заикнулся. Через некоторое время он перестал заводить речь о съемках и к аппаратуре больше не прикасался. Наверное, особенно хорошо его горечь таяла в послеобеденных сумерках, вечерами все более хмурых дней, быстро приближающих нас к зиме. Наверное, он чувствовал, что, подобно осени, пришла пора усмирить свой пыл, чтобы подвести итоги, это странное желание затеряться, чтобы себя найти, эти первые признаки выздоровления.
— В любом случае знай, что здесь ты дома, живи сколько хочешь, а если угодно, можешь даже заболеть; покуда участвуешь в расходах, можешь и поболеть.
В результате всю зиму Болван провел с нами, и все было замечательно. Разногласия возникали только по поводу вечернего времяпрепровождения, так как Болван — хотя телевидение было его стихией, его миром, равно как и его куском хлеба — упорно отказывался его смотреть. В этом вопросе он совершенно отбивался от коллектива, обижался, когда мы включали телевизор, и возмущался, что мы просиживаем перед ним часами. Он пытался отвадить нас от этого занятия, убеждая, что там, мол, нечего смотреть; и всякий раз, когда мы приглашали Болвана посидеть с нами, он раздраженно заявлял: «Но вы же видите, что сегодня смотреть нечего, по телеку вообще нечего смотреть…» Хотя на самом деле никаких глаз не хватит посмотреть все, что показывают.
В итоге по вечерам он ложился спать пораньше, предпочитая не смотреть фильмы, а читать. Но поскольку на наших полках ничего, кроме всяких фигурок в платьях да толстозадых кукол, сроду не водилось, на выручку Болвану пришел Тотор, который сбагрил ему стопку своих тетрадей, полное собрание сочинений, — с тем, чтобы гостю не пришлось листать перед сном старые Lou Pais и El Gratis.
Вот тогда-то и случилось то, чего никто не ждал. Именно в тот знаменательный вечер с нами произошло чудо.
— Черт возьми, да тут все есть!
Да, в этих чертовых тетрадях было все, а главное — написано правдиво, подробно и проникновенно, преисполнено лиризма, тихого, неброского из-за скудости словарного запаса, но оттого еще более трогательного. Отрывисто, с множеством недомолвок, лаконично до заумности — в общем, в стиле, типичном для смиренной наивности безграмотных гениев. При этом в описаниях скандалов и катастроф он щедро сыпал эпитетами… Болван зачитал нам пару страниц, чтобы мы убедились во всем сами, и это оказалось не менее увлекательно, чем видеть самих себя на экране. Здесь была вся наша жизнь, все наши дела и поступки, вплоть до самых неприглядных. Даже бабуля смутилась оттого, какая она, оказывается, нехорошая, с изумлением узнав, что мы о ней думаем. Все дело в том, что в этом рассказе обнаружилась уйма нюансов, которые пленка передать не в состоянии.