Несмотря на весь свой энтузиазм, он высказал свои опасения: «Но мюнхенцы хотят борьбы, а не примирения, возможно, потому, что чувствуют, что при общем соглашении они проиграют. Но я ещё не сдался». В последующие несколько дней его мысли были заняты Гитлером и его
«движение». 55 Поначалу его сомнения взяли верх: «Цель, возможно, и правильная, но методы меня не убедят. И христианство этих людей практически не имеет ничего общего с самим Христом». Но он также отметил: «Что освобождает в Гитлере, так это то, как он представляет себя по-настоящему честной и порядочной личностью. Это так редко встречается в мире, где доминируют партийные интересы». 56
В конечном итоге не столько мысли Гитлера привели Геббельса к решению присоединиться к нему, сколько его харизма — тем более притягательная для Геббельса, что он обнаружил множество соответствий между Гитлером и главным героем своего автобиографического романа:
Гитлер — энтузиаст-идеалист. Человек, который принесёт немцам новую веру. Я читаю его речь, позволяя себе…
Увлечённый им, он устремляется к звёздам. Путь пролегает от мозга к сердцу. Я всё время натыкаюсь на основной мотив.
«Михаэля Фурмана»: «Как христианин, я не обязан позволять себя обманывать». […] Националист и социалист
Сознание. Прочь от материализма. Новый пыл, полный
Преданность единому великому делу – Отечеству, Германии. Мы всегда спрашиваем о пути. Но вот завещание. Он найдёт путь,
хорошо.57
То, что он ценил в Гитлере, было не только его «волей», «пылом», «преданностью»,
и «вера»; это также был его «чудесный порыв», «энергия», «энтузиазм» и
«Немецкая душа». Геббельс наконец «снова услышал ноты, идущие из сердца». 58 Даже если то, что его в первую очередь привлекло, была личность Гитлера, в то время как он либо неправильно понял нацистские идеи, либо считал их второстепенными, —
Тем не менее, принятие Геббельсом национал-социализма было, безусловно, не просто случайностью или эмоциональным притяжением мюнхенского смутьяна.
Националистические взгляды Геббельса стали еще более твердыми.
укрепившийся в предыдущие годы, не в последнюю очередь из-за действий бельгийской и французской оккупации. Эмоциональное обращение к «человечеству»
То, что он так горячо отстаивал ещё совсем недавно, во время работы над рукописью «Михаила», постепенно уступало место его безоговорочной идентификации с нацией, находящейся под угрозой. Этот процесс был обусловлен не рациональным политическим пониманием, а прежде всего стремлением к спасению и слиянию с более великим целым. «Отечество! Германия!» — записал он в дневнике в апреле 1924 года.
«Я люблю тебя как мать и как возлюбленную!» 59
Более того, Геббельс разделял озлобленные антисемитские взгляды, служившие своего рода отрицательным полюсом его националистическим идеям, какими бы расплывчатыми они ни были. Он сетовал на общий упадок культуры, но не уделял должного внимания демократии и современным тенденциям в искусстве и культуре. Однако он также не мог мириться с нынешним социальным неравенством и даже выражал некоторую симпатию к коммунизму. Его энтузиазм в отношении Гитлера как политического деятеля
«Фюрер» соответствовал мессианским настроениям, распространённым среди правых (мы ещё вернёмся к этой теме). Поэтому его политическое мировоззрение уже после Первой мировой войны несло на себе многие черты «новых правых».
Соответственно, крайне маловероятно, что, если бы весной 1924 года ему посчастливилось встретиться с политическим лидером левых сил, он бы с таким энтузиазмом присоединился к нему и его идеям. В его расцвете
Геббельс был не одинок в среде мелкого буржуа, к которой принадлежал. Говоря о выборах в Рейхстаг, назначенных на 4 мая, он заметил: «Вся молодёжь, которую я знаю, будет голосовать по списку Национал-социалистов». 60 Его максима, сказанная несколькими месяцами ранее, о том, что «неважно, во что мы верим, главное, чтобы мы верили», не может поэтому считаться доказательством того, что Геббельс в то время был убеждённым релятивистом или оппортунистом.
В то время как его интерес к Гитлеру рос, его отношение к Эльзе становилось всё более критическим: она была «убийцей настроения»; у неё не было «стиля, класса, системы». Она была «человеческим пельменём»; он не мог поддерживать с ней разговор, и, несомненно, она чувствовала к нему то же самое. 61 «Эльза хорошая, но я её больше не люблю. Она хорошая подруга, не более того», — писал он. Им «просто придётся расстаться». 62 Затем ему стало её жаль; в конце концов, на ней лежало «проклятие еврейской крови». 63