Усиливавшийся с каждой минутой шум и визг на сцене долетел и до нарумяненных ушей Вандати.
Инстинкт подсказал раньше чем мозги, что там бьют человека и бьют жестоко. Она почувствовала, как у неё на затылке точно съёжилась кожа, и сами собой задрожали колени.
Забыв, что у неё на голых плечах только один фуляровый платок, Вандати выскочила из уборной, растолкала хористов и рабочих и, увидав, как сценариус трясёт на смерть перепуганного мальчишку, визгливо закричала:
— Оставьте, оставьте, оставьте…
От волнения и от холода она вся дрожала, её голые руки и почти обнажённая грудь были едва прикрыты.
Рецензент подошёл к ней и впился глазами в тело.
— Живодёры, подлецы, оставьте же его! — опять несколько раз прокричала она, притоптывая ногой в розовом чулке и белой туфле.
Рецензент, видимо, обрадовавшийся неожиданному развлечению, постукивал своей палкой, кому-то подмигивал и придвинулся ещё ближе к ничего и никого не замечавшей Вандати. Вокруг столпились хористы, хористки и рабочие.
Сценариус перестал бить мальчишку и, тяжело вздыхая, проговорил:
— Мне приказывают, чтобы я следил…
— Никто вам не может приказывать так драться, мерзавец вы этакий, — скороговоркой прокричала Вандати.
Глаза у неё блестели, и платок совсем сполз с одного плеча.
— А вы тоже так не выражайтесь…
— Феликс Александрович, или этот мерзавец больше у вас не служит, или я не выйду на сцену, слышите?..
— Елена Васильевна, голубушка, успокойтесь, ради Бога не так громко, ведь в публике слышно, — умоляюще заныл Песковский.
— Это мне всё равно, а я повторяю: или он у вас не служит, или я не выйду на сцену. Ведь этот господин уже не в первый раз позволяет себе такие штуки.
Мальчишка вдруг рванулся и со всех ног бросился бежать к выходу. Никто не стал его догонять.
— Феликс Александрович, вы слышите, что я сказала? Я сейчас же уезжаю из театра, — ещё тоном выше произнесла Вандати.
— Слышу, родная, слышу… Ну, хорошо, хорошо. Идите, Перфильев, в кассу, там вам дадут что следует и… и… и можете отправляться.
— Из-за всякой, можно сказать, скандалистки…
— Ну, не разговаривать здесь, — пробормотал Песковский, — я могу полицию позвать.
— Зови, очень я тебя боюсь, посмотрим, что вы тут будете без меня делать…
Сценариус швырнул о пол либретто и, растолкав любопытных, побежал по лестнице вниз, за своим пальто.
Последний акт прошёл отлично. Сидевшие в первом ряду офицеры говорили, что никогда ещё не видали Вандати такой интересной и оживлённой, и что сегодня она в ударе.
Рецензент ушёл со сцены, ни с кем не попрощавшись. Ужиная в этот вечер с первым бильярдистом в городе, отставным подпрапорщиком Тутрюмовым, он рассказывал о том, какие за сценой происходят иногда «неприличные скандалы» и несколько раз ни с того, ни с сего повторил:
— Существует мнение весьма компетентного лица, кажется, знаменитого Ломброзо, что натуры безнравственные, бессердечные и, вообще, падшие люди поют особенно выразительно. Нежными звуками они как бы хотят замаскировать и наполнить свою душевную пустоту.
1903