Не знаю, сколько еще перемен в Старых Градах, которые совсем уж не те знакомые Старые Грады. Никогда мне не хотелось в том убедиться. Новшества, вполне достойные уважения, лишь понапрасну растревожили бы мое сердце, где угнездился образ прежнего городка. Старики переселились на кладбище, перед которым больше не стоят безрукие стражи, а по краям его выросли новые мраморные надгробия состоятельных мещан и купцов.
А Ганзелин? Теперь ему было бы под девяносто. Весьма сомнительно, чтобы он дожил до такой глубокой старости. Что поделывают Гелимадонны? Вернулась ли Дора? И если да, то как это произошло? Воображаю, явилась однажды с ребенком на руках, худая, постаревшая… Нет, нынче я ужас как сентиментален. Тщетно пытался Ганзелин излечить меня от романтичности! Картонный диск в амбулатории — существует ли он до сих пор? Как поживает Эмма? Ныне у нее за спиной свои сорок пять лет — а то и побольше. Лошадка уже не возит по скользкому шоссе экипаж, звенящий песнями, девочка Эмма уже не убирает русую головку полевыми цветами, и голос ее не звучит серебряным колокольчиком. Вместо коляски по новому асфальтовому шоссе в Глоубетин и Вратню носится фордик нового врача и отвратительно квакает, извергая клубы вонючего выхлопного газа.
Эмма… Мне кажется, она умерла. Она была такая слабенькая, худенькая, такая болезненная и бледная! Изнурительный труд, навязанный ей картонным кругом, наверняка быстро подорвал ее невеликие силы. Либо вышла замуж и живет, как все люди, своими маленькими радостями и горестями; может, у нее есть дети и остальные Гелимадонны дождались потомка — племянника или племянницу, которых в свое время хотели получить из рук Доры? Гелена… Не могу себе представить ее еще более старой и увядшей, чем она была. Мариины фиолетовые круги под глазами превратились, верно, в глубокие, изборожденные морщинами ямы, а Лида — куда уж быть еще молчаливей? Так что докторовы домочадцы скорее всего уподобились сообществу страшных призраков. Если бы в один прекрасный день я появился у них, они вышли бы приветствовать меня как редкого, чужого им и не слишком желанного гостя. Вряд ли я ошибаюсь, — мне известно, как бывает в жизни. Они бы просто не поверили моим рассказам о том, что каждая из них на прощание поцеловала меня увядшими губами, что они были со мной на «ты», что они дразнили меня и запрягали в работу. Стереоскоп с африканскими видами — на какую свалку он попал? В качестве чего служит Ганзелиново зубоврачебное кресло, из которого уже тогда вылезали проржавевшие пружины?
Как-то я, возвращаясь со службы, шел по Праге. Только что открылась весенняя ярмарка, и на Карловой площади плотными рядами стояли палатки, карусели, качели, кукольный театрик, паноптикум, болгарин с турецким медом, прилавки с кружевами и с фарфором. В тесном пространстве между каруселью для малышей и такой же ветхой каруселью с облезлыми лошадками, возле бедняги, зарабатывавшего свой хлеб тем, что он показывал мельничное колесо, приводимое в движение белыми мышами с красными глазками, я заметил толпу людей и услышал хриплый голос испытанного предсказателя судеб. Не знаю, что заставило меня остановиться. На расшатанном стуле сидела женщина с завязанными глазами, а мужчина с испитой физиономией показывал предметы, которые чумазые мальчишки повытаскивали из своих карманов.
— Можете ли вы, медиум, сказать, что это такое?
— Перочинный ножик! — ответила медиум печальным, бесцветным голосом. Я не стал смотреть дальше, а, круто повернувшись, ринулся прочь, будто бежал от чего-то страшного. Не надо мне этого зрелища. Что, если тот убогий голодранец — волшебник из моей молодости, а растерявшее последние иллюзии существо, что сидит, бессильно опустив руки на колени, — моя прелестная Дора с алым пухлым ртом и бархатными глазами?
Я не допускаю и мысли, чтоб это были они. Разве мало подобных привидений бродят еще из города в город, от ярмарки к ярмарке, с вечно пустым желудком и дырявым карманом? Довольно, что я лицом к лицу столкнулся с карикатурой на то, чем был зачарован в далеком детстве, чем в течение целого года жизни была забита голова, так что ни для чего другого там не оставалось места, — и о чем я вначале столь искренне и мучительно тосковал.