Пришел отец. Он выслушал меня и долго отчитывал за неосторожность. Кажется, никогда раньше я не видел его таким рассерженным: лицо его, всегда молочно-белое, теперь было окрашено гневным румянцем. К счастью, вскорости следом за ним пришел Ганзелин. Он хрипло откашлялся у двери, прежде чем соизволил повесить шапку и поставить трость. Подозреваю, что он нарочно тянул время, дабы довести мою мать до белого каления. Собственно, в душе он был обижен. Ведь вызов означал, что его обвиняют, будто он плохо лечил. Могло ли такое понравиться Ганзелину?
Я сидел на кушетке, как грешник, сложив руки на коленях. Резким жестом, словно выдергивая зуб, он показал мне, чтобы я немедленно снял рубашку. Я так заторопился, что едва не ободрал себе горло. От страха весь покрылся гусиной кожей. Со смешком, похожим на конское ржание, Ганзелин побарабанил костяшками пальцев по моей спине. Ткнув меня под выступающую лопатку, он с иронией посмотрел на мать; это был явный намек на то, что причиной моей худобы является недостаточно хорошее питание. Затем он принялся простукивать меня, однако не так бережно, как прежде, а с суровым равнодушием. Елозил по моей коже горячим, шершавым ухом.
Закончив, Ганзелин высморкался, этим же платком отер лоб и направился к двери. Лишь взяв в руки шапку и трость, он привстал на цыпочки, надулся как индюк и изрек:
— Ничего у него нет. Впрочем, я знал это и так. Ведь после воспаления плевры затронутое место еще долго остается крайне чувствительным. Вы, избалованные люди, нисколько не щадите врачей. Не успел я еще прийти в себя после объезда пациентов, как, пожалуйте, — должен мчаться по вашему вызову.
Глаза у него, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он переводил их с отца на мать, с матери на отца. Негодованию его не было границ.
— Кормите его получше, сударыня, вот вам мой настоятельный совет. Да не пичкайте сладостями, а давайте молоко, хлеб с маслом, понимаете? А ежели он пугается малейшей боли в груди, то пусть не бегает, как сумасшедший. Прощайте! — С этими словами он двинулся к выходу.
Я видел, как мать после ухода доктора мечется по комнате, точно зверь, посаженный в клетку. Она была просто вне себя от ярости. И за ужином разразилась упреками:
— Никогда не прощу тебе, что ты пригласил этого невежу, этого грубияна в наш дом. Вот уж безрассудный шаг. Безрассудный! И вот мы навек обречены иметь с ним дело. Теперь нам от него никогда не избавиться.
Отец неопределенно улыбнулся. Мать заломила руки.
— И я вынуждена терпеть! Боже, дай мне силы выдержать все это!
Я продолжал спокойно есть. Все это было мне слишком хорошо знакомо. Старая песня.
Через три дня мы в спортивном зале занимались на перекладине. Я тоже немного повисел на ней, вспотел и тут же почувствовал знакомую колющую боль. В полном отчаянии опустился на мат. Не помогла даже моя вера в Ганзелина, в его грубоватую прямоту. Боль побеждала. Я пришел домой весь зеленый и дал волю слезам. Потом я еще долго всхлипывал, уткнувшись матери в колени. Мать, которую при этом всю передернуло, нехотя погладила меня по голове.
Отец, услышав вечером, что со мной приключилось, взял шляпу и молча вышел. Все поняли, что он пошел к Ганзелину. С пылающим от стыда лицом я напряженно ожидал его возвращения. Он не возвращался очень долго — или мне так показалось?
Наконец на лестнице послышались его шаги. Мать в знак возмущения удалилась в спальню.
Он вошел с просветленным лицом, добродушно заглянул мне в глаза.
— Ну, я обо всем с ним переговорил, — ласково сказал он, указательным пальцем приподняв мне подбородок. — Ты не должен бояться. У тебя действительно ничего нет. Доктор сегодня уже не сердился. Я ему все объяснил. Он допускает, что мальчики в твоем возрасте могут быть невероятно чувствительными к боли. Это скорее всего обыкновенная ипохондрия, но с ней следует считаться. Чтобы у тебя самого не сложилось превратного представления о твоем здоровье и мы, главным образом я, не жили бы в постоянной тревоге, я решил, что ты будешь раз в неделю ходить к Ганзелину на амбулаторный прием. Допустим, в среду или в четверг — как тебе удобнее. В школе я обо всем договорюсь. Соберешься, скажем, часов в одиннадцать, пойдешь к доктору, он тебя осмотрит, прослушает. Будешь, по крайней мере, знать правду и успокоишься. Что ты на это скажешь?
Я опустил глаза, не зная, радоваться мне или провалиться сквозь землю от стыда.
ДОРА
Неделю спустя я брел вдоль кленовой аллеи по деревенской площади с учебниками под мышкой, преисполненный в душе всяческих опасений. Спину мою еще жгли завистливые взгляды одноклассников, которым, в отличие от меня, не выпало такого счастья, — уйти с уроков до того, как крикливый учитель географии начнет проверять домашнее задание. Низкие, серые небеса хмуро взирали на мою неуверенную поступь.