Мне вспомнилась женщина с Чигаржской Гарты, что приезжала осенью с мужем к Ганзелину. Передо мной всплыло ее лицо: вместо рта — сплошная гноящаяся рана, красные глаза, смрадное дыхание. Оборотная медаль похождений! Ведь и она убежала со своим любовником! Меня охватил ужас: та женщина — и Дора… Не вернется ли она когда-нибудь в подобном же обличье? А я собственными руками вручал ей письма, и они подталкивали ее на этот безумный шаг! Я — непосредственный виновник ее несчастий, я споспешествовал побегу!
Ноги сами несли меня к деревенской площади. Это был поистине крестный путь. Возле пивоварни мне повстречался учитель Пирко. Щегольская шляпа его была надвинута на глаза, лицо хмурое. Я поздоровался, он не ответил, вероятно, просто не видел меня. У сторожевой башни учитель в нерешительности остановился, затем повернул обратно. Я слышал позади себя его неуверенную поступь. Он никак не мог выйти за границы деревенской площади. Обманутый влюбленный брел — по кленовой аллее, а я, покинутый влюбленный, робко шел впереди него.
Звук наших шагов гулко раздавался на мостовой. В кронах деревьев беззаботно распевали птицы.
Перед домом Ганзелина на скамейке кто-то сидел, — чья-то съежившаяся фигурка в белом. Глаза мои застилала пелена, я не мог различить лица. Подойдя ближе, я увидел, что это Эмма; остановился перед ней.
Она сидела спиной ко мне в какой-то странной позе, одну ногу положив на скамейку и свесив другую, будто она была сломана. Лица ее не было видно. Мимо нас, как голодный бездомный пес, прошел Пирко. Я робко сел возле Эммы на скамейку, на самый краешек. Она бросила на меня пронзительный взгляд. Я что-то пробормотал, она не ответила. Я устроился поудобнее. Мы оба молчали.
— А что твой папа? — спустя какое-то время выдавил я из себя, тяжело ворочая языком. — Папа еще не вернулся?.
Она качнула головой.
— Говорят, он пошел за жандармами, — продолжал я, глядя в землю. — Это правда?
Она опять помотала головой, теперь более решительно.
— А куда же он пошел?
— Пошел немного пройтись, — прошелестела она.
Я облегченно вздохнул.
— А он что-нибудь собирается делать? Что вы все будете делать? — Зубы мои выбивали дробь. Что предпримет доктор Ганзелин? Я не представлял, как он поступит в этом случае. И с ужасом ждал ответа Эммы.
Она ничего не отвечала. Неожиданно соскочила со скамейки и шмыгнула в калитку; я последовал за ней. Однако тщетно оглядывался я по сторонам. Эмма будто провалилась сквозь землю.
С опаской вступил я в сени. Повсюду тишина. Постучал в дверь, ведущую на кухню, — ни звука. Я приоткрыл ее. В ноздри мне ударил запах кофе, пар из кипящего чайника поднимался к потолку. И здесь не было никого. Я осторожно притворил дверь. Дом стоял словно зачарованный. Меня взяла оторопь. Я вышел, остановился на пороге.
Вдруг под чьими-то шагами заскрипела лестница. Я отшатнулся к стене. Мимо прошла Лида, точно безгласный призрак, Она не заметила меня, а я не отважился ее окликнуть. Лида скрылась в конюшне. Как быть дальше?
Я решил идти домой, но у самой калитки столкнулся с Марией.
Обняв меня за плечи, она ласково и печально заглянула мне в глаза. Я опустил голову.
— Дора покинула нас, — сказала она тихо. — Никто ничего не подозревал. А она ушла.
— Знаю, — с огромным усилием выговорил я. И тут вдруг весь затрясся от судорожных рыданий. Я приник к ее плечу, тяжко, надрывно всхлипывая.
— Ну вот и ладно, и поплачь себе, поплачь, — нежно гладя меня по голове, приговаривала Мария. — Выплачешься, оно и полегчает.
КРУГОВОРОТ СОХРАНЕН
Вернувшись поздно вечером из кино, Ганзелиновы долго и безрезультатно стучали в ворота, удивляясь, до чего крепко спит Дора. Наконец Лида в каком-то озарении пошарила в стенной нише за скамейкой, где обычно висел ключ в тех редких случаях, когда вся семья отлучалась из дома. Странно, но ключ был там! Охваченные недобрым предчувствием, они молча вошли в кухню. Пол был тщательно подметен, стол выскоблен, кастрюли аккуратно выстроились на полке. Однако Доры не было ни слышно, ни видно. На столе лежала записка.
Ничем не выдавая своего волнения, не торопясь, Ганзелин прочитал при свете свечи густо исписанный листок. Дочитав, аккуратно сложил и сунул в карман. Затем повернулся к дочерям, которые, замерев, следили за его действиями, обвел их мутным, тяжелым взглядом. Щеки его побагровели более обычного, выражение лица стало еще более напряженным. Губы доктора с трудом шевелились, будто ему хотелось избавиться от неприятного вкуса с трудом проглоченного горького куска.