Чья же головка прильнет к отцовскому плечу, если Эмма окажется привязанной к кастрюлям, если ее пальчики почернеют от картофельной шелухи, если ей придется гнуть спину над грудами белья? Раз в четыре дня Ганзелину придется ехать на заднем сиденье одному.
— Но этого делать нельзя! — воскликнула Мария, когда Ганзелин оборотился, точно желая похвалиться содеянным. — Она такая слабенькая, такая юная и так непривычна к тяжелой работе!
Доктор взглянул на нее с той суровостью, на какую имеет право лишь господь бог, укрытый за святой Троицей, но ничего не ответил. Что ему возражения? Чего стоил этот отпор? Достоинство отца не позволяло ему препираться с дочерьми!
Смысл поступка Ганзелина был, разумеется, ясен насквозь. По его собственному признанию, он чувствовал себя глубоко оскорбленным. Великий гнев должен повлечь за собой справедливое возмездие. Но поскольку виновница скрылась, то Ганзелин наказал самого себя. Он превозмог в себе слабость, питаемую к младшей дочери. На чью же голову падут укором последствия этого решения? Разумеется, на Дорину! Кто причина того, что имя Эммы появилось на палаческом круге? Дора! Поскольку Дора ушла, бросила свои обязанности, ее должен кто-то заменить. Именно она надела ярмо на шею девочки с глазами цвета незабудок. Немигающим взором, стиснув зубы, Ганзелин будет глядеть, как это хрупкое создание тащит на спине мешок с клевером, до кровавых мозолей отскабливает старое деревенское крыльцо, из последних сил рыхлит мотыгой твердую землю. Мученически подавляя в себе жалость к Эмме, будет Ганзелин укрепляться в своем праве гневаться на неблагодарную Дору.
Дора бросила знамя. Думала лишь о себе, забыв, что кто-то другой пострадает из-за нее. Нет, нарушить логический исход ее преступного деяния означало бы облегчить ей ее бремя.
Нет, пусть распластается под тяжестью смертельного греха! А Дорина совесть, даже если сама она об этом и не ведает, будет делаться чернее день ото дня. Ганзелин ее не пощадит. Пускай она теперь блистает там, в своей земле обетованной, пускай морочит головы деревенским олухам своими дешевыми трюками! Ганзелин — человек благочестивый. Наступит день, когда при раскатах грома и грозных звуках небесных труб он встретится лицом к лицу с дочерью и, указуя перстом, молвит: «Видишь, — вот твоя вина, она росла, подобно снежному кому, в то время как ты беспечно нежилась в любовных объятиях своего фокусника. А посему нет тебе прощения!»
Покинутый отец, Ганзелин, станет жертвой злоязычных городских сплетниц. Однако он не опустит головы, хоть язвительные слова тысячекратным эхом отдадутся в его душе. Причиной позора, который падет на его седины, тоже будет Дора. А он, важно надув щеки, застегнув пальто на единственную пуговицу над круглым брюшком, пройдет по тротуару, победно стуча своей палкой, словно забивая гвозди в собственный гроб. Дора укоротит дни его жизни. Вот как все должно быть. И да будет так. Но час расплаты настанет. Ганзелин дождется его — на этом либо на том свете.
Эмма, это счастливое, свободное дитя, — как много она могла бы пережить хорошего! Юность, какой не выпало на долю ни одной из ее сестер. Первое очарование самой собою, первое, действительно прелестное девичье платье, первый бал, первая любовь, радужные, крепнущие, осуществленные мечты. Но отныне всякие надежды она должна выкинуть из головы — из-за Доры. Наверное, в конце концов она ее возненавидит. Семя брошено и прорастет. А он, Ганзелин? Виноват ли он в том, что не смог выполнить данное самому себе обещание? Подобно злой ядовитой змее, поползет цепочка последствий. Однажды она затянется на Дориной шее. На ее прекрасной, смуглой шее!
Я вырвался из рук Марии и побежал в сад. Почему именно в сад? Разве не понятно? Повинуясь тому же внутреннему побуждению, которое вело Иуду к подножию Кальварии, манившей его трепетанием листьев на осиновом дереве.
Я, съежившись, сидел под яблоней, которая протянула над оградой свою проклятую, дуплистую руку. Содрогался от ужаса. Ведь не только Дора, но и я тоже! Я тоже понесу это бремя на своих плечах. И моя ноша будет увеличиваться день ото дня, а совесть чернеть и чернеть. Дора виновна, но наравне с ней виновен и я. Не рассказал, хотя должен был рассказать. Все выглядело бы теперь иначе, не поддайся я искушению, внушенному нежным голосом. Ах, если бы я мог завыть в голос! Но теперь я оказался начисто лишен малейшей способности плакать. Уперся взглядом в склоненное дерево, будто на его коре были вырезаны письмена, в которых заключался мой приговор.