Не то он клялся в любви Советской власти, не то обещал взорвать Кремль, не то снова просил водки. Не то он кричал «Шайбу! Шайбу!», не то обзывал дворового кота Василия рассадником блох. Не то он кричал в окно райкома «Сатрапы!», не то в окно американского посольства – «Проклятые империалисты!». Не то он дрожал от волнения, когда говорил о Боге, не то обзывал священников попами. Не то он дрожал от волнения, когда вспоминал о первой любви, не то от презрения, когда заикался о сексе. Он требовал не то прав человека, не то оргазма, не то монархии, не то садо-мазо, не то возврата Константинополя, не то снова водки. Он не то имитировал безумие, не то был реально безумен на треть, не то был действительно безумен наполовину, не то был действительно безумен полностью абсолютно весь. Он читал вслух с надрывом не то шведский порнографический журнал, не то «Молитвослов», не то «Четвертую прозу» Мандельштама, не то «Книгу о вкусной и здоровой пище», не то Уголовный кодекс, не то «Справочник по психиатрии», не то все стихи, которые он помнил – от Есенина до Гимна Советского Союза, не то опять просил водки. Он не то заявлял о своей вселенской отзывчивости, не то до сердечного приступа доказывал, что евреи распяли Христа. Он не то учил жить безбедно, не то учил жить бедно, не то учил жить вообще. Он был не то картавый, как у Ленина, не то грассирующий как у Вертинского, не то безнадежный, как у Галича, не то хриплый как у Высоцкого, не то инфантильный, как у Олега Даля, не то грудной, как у Зыкиной или продавщицы Люси в винном отделе из гастронома напротив, не то осторожный как у Суслова, не то по-советски уверенный как у Юрия Соломина, не то по-советски отчяннный как у Шукшина, не то по-советски грузинский как у Сталина или Кикабидзе, не то по-советски армянский как у Джигарханяна, не то таинственнно интеллигентный, как у Окуджавы, не то нежный как у Кореневой, не то вкрадчивый, как у Андропова, не то цыганский, как у Сличенко, не то одесский, как у Жванецкого, не то достоевский, как у Кайдановского в «Сталкере», не то романтично педагогический, как у Макаренко, не то театрально-еврейский, как у Михоэлса, не то загадочный, как у Маргариты Тереховой, не то бюрократически многообещающий, как у Горбачева, не то бюрократически объемный, как у Игоря Кириллова, не то бюрократически искренний, как у Любови Орловой, не то бюрократически лирический, как у Утесова, не то бюрократически садистский, как у Вышинского, не то бюрократически гуманистический, как у Евгения Матвеева, не то бюрократически пронзительный, как у Сергея Бондарчука, не то бюрократически либеральный, как у Никиты Михалкова, не то бюрократически сексуальный, как у Аллы Пугачевой, не то бюрократически рок-н-рольный, как у Андрея Макаревича, не то, когда он проваливался в пропасть живота советской жизни, было непонятно, какой он есть вообще даже через чревовещание.
Было только понятно, что он оттуда, из пропасти живота советской жизни, снова просит водки. Он сам страдал от того, что он такой непонятный и так все безнадежно путает. В конце концов, советский голос запутался окончательно и сник. Но не сник.
Советский голос был доволен собой. До него и вокруг него других советских голосов в природе не было. Ему не с кем было себя сравнить. С ним некому было спорить. Но от этого он и страдал; ему просто не с кем было поговорить. Поэтому в нем слышались то пафос и энергетика первооткрывателя, то отчаяние единственного на Земле человека. Советский голос может быть доволен собой и сейчас. Светский голос пережил всех. Он пережил советской тело, советское коллективное бессознательное, советский взгляд, советский жест, советский текст, Горбачева, КГБ, Госплан, Ельцина, СНГ и Саддама Хусейна. У России был перерыв, когда она искала голос, но теперь Россия снова заговорила советским голосом. Русского человека сразу же выдает его советский голос. У олигархов и номенклатуры уже давно западные счета и западный имидж, но все еще безнадежно советский голос. Советским голосом говорят все. Советский голос вернулся в свою советскую юность и теперь к месту и не к месту употребляет популярный у советских людей в двадцатые годы глагол «зачитать». Советскому голосу все так же мешает фонограмма и он по-прежнему говорит не то, что он хочет сказать. Если он хочет сказать о нефтяных монополиях, то он говорит о «Трех сестрах». Если об «Идиоте» – тогда о монетизации льгот. Если о брутальном сексе – тогда о Дне Победы. Если об экологии – тогда о порнографии. Советский голос по-прежнему все путает. Он путает Рублевское шоссе с входом в рай, модный бутик – с благотворительным фондом, стриптизершу – с Марией Магдалиной, формат – с комбатом, собственность – с недвижимостью, недвижимость – с независимостью, независимость – с Конституцией, Конституцию – с потенцией, потенцию – с капуччино, капуччино – с кофе по-венски, кофе по-венски – с Венесуэлой. Одно время казалось, что советский голос уйдет навсегда. Теперь так уже не кажется. Теперь кажется, что он не уйдет никогда.
Рисунки Игоря Ревякина
Специально для ПО
--------------------------------------------------
Александр Жуков
г. Электросталь
* * *
Ты трактористка невиданных иллюзий и снов.
Я неадекватный зритель коалиции.
Если я произношу слово «любовь»,
То не сдаю сердечной позиции.
Прижмись ко мне своей душой,
Погладь мои волосы кистью руки,
Останься, пожалуйста, вместе со мной,
Будто недолюбовники мы, а не враги.
Мне только и нужно, лишь то
Чтоб ты пересекла мой экватор.
Твоя амуниция – траурное пальто
Будоражит мой интимный кратор.
Я фетишист, вдыхающий твоё либидо,
Твои критические, и тебя всю.
Я твой начальник, не подающий вида,
Я безумно и нелепо тебя люблю!
А ты, заведя свой жизненный мотор
Напором бороздишь мои страдания,
Будто над головой наточенный топор,
Рубящий: любовь, эмоции, признания…
Я полиглотирую твои образы,
Принимаемые женщиной хамелеоном.
На твоей футболке стразы
Сверкают псевдомиллионом!
И я сверкаю, как светлячки,
У меня слишком мало бензина
Сверкнуть! Чтоб через свои очки
Ты увидела как мной ценима-любима!
Ты бульдозер невидимых иллюзий и снов,
Я начальник интимной милиции,
Если произносится слово «любовь»,
Нельзя нарушать традиции…
Странное.
Я смело сжимал твои руки
Грубыми пальцами,