Софья Александровна незаметно следит за сыном, разговаривая с дамами. Он строен, чудесно вальсирует. Вот сейчас, смеясь, говорит что то Лиде. Раскраснелся. Каштановые волосы оттеняют румянец. Кружась, пролетают они мимо Софьи Александровны. У Лиды на лице красными буквами написано счастье. Но в гусарских трубах умирают «Восточные розы». Вальс кончен.
Сторожа Якова задергали.
— Яков, голубчик, принеси бутылочку.
— Вот ужо, как музыка заиграет.
— Ты уж, Яков — две.
— 40 копеек.
— Борька, Борька, скорее заметано! — Савинкова тащат Шпаковский и Жуков. В мундирах, перчатках, с распорядительскими розетками, муаровыми бантами, лезут на чердак пить коньяк с лимонадом.
Но уж два часа ночи. Учителя и гости веселые. Гремит музыка. Все плывет. Что это — «шаконь» иль «миньон»? Савинков с Шпаковским хохочут:
— Смотри-ка, Борька, Купидон с Фиалкой!
Купидон с Фиалкой идут из гостиной, под руку, с Станиславами в петлицах.
— Ангелочек мой, Сеня — я генерал!
Но Фиалка торопливо уводит: неприлично, заметит попечитель. А громадный старикан со звездой на боку, попечитель кричит в зале громким басом речь:
— Резвитесь, милые дети!
Но в зале уж душно. Смят паркет, затоптан котильонными орденами, серпантином, конфетти. От уставшего оркестра пахнет ваксой. Капельмейстер ест апельсин. Доев, стукнув палочкой по пюпитру, играет мазурку.
С утра натирали парафином рекреационный зал в портретах императора Александра III, императрицы Марии Федоровны, с грандиозным изображением, в рост, Николая II-го.
В майских, коломянковых блузах тихо сидят гимназисты. Ровно в девять вереницей входят в зал: — греческого вида с большим животом и горящими глазами, варшавский митрополит Агафангел, попечитель, князь Друцкой-Сокольнинский с бакенбардами, голубой лентой через плечо, в вицмундире с колодкой орденов директор Перекатов, законоучитель отец Остромысленский с серыми глазками, в мягких, татарских сапогах. Лентой синих сюртуков тянутся учителя.
Улыбается в окна май. За окнами шелестят деревья. Гимназисты встают дружным шумом. И…
— Андреев… Аросев… Бах… Борисовский…
— Они у меня сторательные юноши, — на «о» говорит его преосвященству отец Остромысленский.
— Савинков!
С задней парты, стуча каблуками, весело смотря на зеленый в кистях стол, идет Савинков. Под винтящим, греческим глазом митрополита бойко рассказывает, что Блаженный Августин смотрел на философию, как на руководительницу жизни.
Огненным глазом винтит владыка. Попечитель склоняется к директору: — Это сын мирового судьи? Прекрасный мальчик.
— Достаточно — ставит точку владыка из живота выходящим басом. И отец Остромысленский говорит:
— Савинков, владыка отмечает вас, вот вам от его преосвященства награда.
Встав, отец Остромысленский отдает книгу в красном сафьяне. — «Московский сборник» К. С. Победоносцева.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Это лето было последним в памяти Бориса Савинкова. Когда он и брат Александр вылезали на станции «Умет», тучи сдавленной, лиловой стеной уходили, оставляя голубое небо.
Пройдя знакомую станцию, где вповалку лежали мужики и бабы, Александр и Борис вышли на крыльцо. Здороваясь. Гаврил снял шапку с павлиньими перьями.
— Ну, как дела, Гаврил? — спросил Борис, осматривая тройку.
— Дела идут, контора пишет, Борис Викторович, — осклабился Гаврил. — Как у вас, ученье то, говорил Петр Петрович, скончали?
— Скончали. — Борис звонко похлопывал пристяжную, заложившую уши.
— Легче, Борис Викторович, — укусит.
В словах Гаврилы Борису показалась усмешка.
— Чай не съест, — сказал он и впрыгнул в коляску.
«С бо-гам» распевчато сказал Гаврил, тронув. Коляска загремела по плохо вымощенному двору станции, сразу замолчав на дороге. Мелькнула красная водокачка, вывески — «Постоялый двор Постнова», «Питейное заведение Буркина». И как только тройка, простучав копытами, перемахнула широкий, короткий мост, — пошла большая, екатерининская дорога.
Стволы у берез были белые, листва зеленая, небо голубое. За березами в такую даль уходили поля «что от бескрайности резало глаз.
— Бубенцы, Борис Викторович, с новым набором на ярмарке купили — кричит с козел Гаврил.
Коренник метнул густой гривой, вложился в оглобли. Пристяжные перешли в галоп. Левый, «Хвальный», изогнувшись кольцом, пошел, прыгая серым, яблочным крупом.
Коляска неслась, словно с невертящимися колесами. Александр сидел, молча. Борис следил лет тройки. Но видел только спину Гаврилы, блестящую ленту дороги впереди и широкий круп «Хвального», прыгающий туго замотанным, серым хвостом.