Вторые две — Ольга и Евдокия — были близнецы. Это были добродушные, славные, миловидные девушки. Сейчас они вышли на кухню и помогали готовить закуску.
Ефимка со свойственным всем подросткам любопытством подсела к Ковалеву и заинтересовалась сначала его орденом, потом буркой.
— Замечательная! — восторгалась девочка. — У Чапаева тоже такая была. Можно померить?
— Пожалуйста! — Ковалев, сняв с гвоздя бурку, накинул ей на плечи.
Бурка, коснувшись пола, стала коробом.
— Ну, теперь совсем похожа на куцего Ефимку… — шутил Никита Дмитриевич.
Зина покосилась на сестренку блеснувшими глазами, строгие губы ее дрогнули в ласковой улыбке.
Ковалев, наблюдая за девушкой, понял, что внешняя суровость ее только маскировка, желание отличить себя от других. Было ясно, что семья Фроловых — крепкая. К Ефимке относятся снисходительно и любят больше всех.
Ефимка, подметая полами бурки крашеный пол, маршировала по комнате, задрав кверху нос.
— На огород бы тебя поставить заместо пугала, — смеялся отец.
— Очень даже хорошо, только немножко длинная… — не обращая внимания на шутки, заметила Ефимка. — Вот Зиночке будет как раз. А ну, померяй! Красота будет! — приставала сестренка.
— Как тебе только не стыдно! Ведь ты же настоящий мальчишка, Ефимка, — строго проговорила Зина, расставляя на столе тарелки.
— Ну и мальчишка! Что ж из этого?
Зина, ничего не ответив, вышла на кухню.
— Отчего она у вас такая сердитая? — тихонько спросил Ковалев у Ефимки.
Такой вопрос подстрекнул Ефимку к таинственности и расположил к откровенности. Оглянувшись на отца, который увлекся с Алтуховым разговорами о колхозных делах, Ефимка подсела к Ковалеву и начала шепотом рассказывать сестрины секреты:
— Наша Зина такая ученая, такая ученая, и не знаю, как вам сказать. Книжки читает по целым ночам и на скрипке играет. Она у нас в Москве училась, а теперь сюда приехала. Ей папаша новую скрипку купил. Лакированная, а Зина говорит, что инструмент никуда не годится. Привередница она у нас, гордая, но хорошая. А Ольга с Дуней плясать любят и песни петь. Они на трактористок учились. Мы все вместе спим. Они сказки любят рассказывать. От папаши научились. Ох, сколько он знает сказок! Всю ночь не уснешь. Хороший у нас папаша! Правда?
— Замечательный батька! — восторженно откликнулся Ковалев.
— А мы прошлый год заработали две тысячи трудодней. Все работали, и Зина тоже. Она только зимой учится, а летом приезжает в колхоз. Папаша говорит: кто меньше двухсот трудодней заработает, тому никаких подарков не полагается.
— А ты сколько заработала?
— У меня ничего нет, я учусь! — важно произнесла Ефимка. — Папаша говорит: «Ты наш единственный паразитик. Пока учись, а там видно будет… Может, я тебя в трактор запрягу…» А мне не хочется в трактор, я хочу в летчики. А он говорит: «Ноги у тебя короткие. Не примут». Может быть, еще подрастут, а?
Ковалев, улыбаясь, смотрел на Ефимку. Ему хотелось схватить ее на руки и бесконечно носить по комнате. После грубых и тяжелых испытаний войны ему не верилось, что все это реальное: и светлая, чистая горница, и веселый щебет Ефимки, и строгая красота Зины. Три месяца беспрерывных боев, бесчисленные и мучительные заботы! Люди, живые и мертвые, раненые и больные, кони и пушки, снаряды и сухари, марши по колено в грязи, блиндажи и щели, свист мин и удушливый, отвратительный запах пороха…
А сейчас все точно в сказке: мир и уют. Все сидят за гостеприимным столом, и Никита Дмитриевич, важно поглаживая бороду, подкладывает гостям лучшие куски. Пелагея Дмитриевна, раскрасневшаяся, улыбающаяся, несет из кухни шипящую яичницу. Она рада гостям. Она верит, что эти плечистые, крепкие, опоясанные ремнями молодые парни не дадут врагу надругаться над Родиной, над ее цветущей Ефимкой, над строгой красавицей Зиной, над веселыми и добродушными близнецами Ольгой и Дуней.
Зину, как нарочно, посадили рядом с Валентином в передний угол, и они оба, молодые и сияющие, сидят, точно новобрачные. Какие нелепые мысли лезут в голову. А что, если сейчас Ефимка крикнет «горько»… Поцеловал бы он Зину или нет? Вероятно, сначала посмотрел бы в глаза, а потом… Нет, в глаза смотреть страшно. Жгучие, синие, недоступные в своей строгости.
Валентин неловко тычет вилкой в яичницу, рушит желток, а захватить не может. Рядом теплое дыхание Зины. Он чувствует аромат ее васильковой шелковой блузки и видит, как мелькает сильная, покрытая бархатным пушком загорелая рука. Вдруг эта рука подхватывает с его тарелки ломтик яичницы и подносит к его губам.