Оксана замкнулась в себе, ни с кем не разговаривала и только иногда, сгоняя с лица выражение тоски и скорби, благодарно взглядывала полными слез глазами на суетившуюся около покойницы Марфу Власьевну, закусывала губу и откидывала назад голову, точно желая стряхнуть с густых волос тяжелый, давящий обруч. Несколько раз переспрашивала Петю: при каких обстоятельствах ранили деда Рыгора и куда его увели? Петя рассказывал все, что знал, только не мог сказать, куда посадили старика.
— Добре! — коротко и твердо говорила Оксана, крепко, по-мужски терла ладонями колени и, уставившись в темноту ночи, думала о чем-то…
Почему «добре», Петя не мог понять. Что может быть «доброго», когда родная мать лежит в бане мертвая, а отца арестовали фашисты? У него у самого мать куда-то угнали на работы… И уж он-то знает, как плохо без родной матери!..
А Оксана думала, думала… Можно ли вытерпеть это горе, залить его женскими горячими слезами, покориться жестокой судьбе?.. Можно ли забыть двадцатичетырехлетней женщине веселую свадьбу, пеструю, цветистую толпу белорусских девушек, голубоглазого жениха в вышитой сиреневой рубахе, крепко обнимавшего твердой рукой невесту? Он погиб, этот голубоглазый парень, навсегда остался в снегах Финляндии… Можно ли забыть белорусские родные поля, зелень лесов, колхозные стада породистых коров, которых доила ее мать Харитина Петровна, теперь лежавшая в бане, высохшая и холодная?.. Можно ли забыть отца, который брал ее, маленькую, пятилетнюю, на руки, с хохотом бросал на стог сена, приносил ей из лесу птичек, живых зайчат? И в тот день, когда она получила страшную бумажку из Финляндии, он не утешал Оксану — он пошел в избу-читальню, принес книжку Горького «Мать» и вместе с ней прочитал. Ни один доктор не придумал бы такого мудрого лечения!..
— Я, дочка, твой отец и обязан тебе помочь в великом горе. Но плохой был бы я батька, если бы плакал вместе с тобой, — сказал Григорий Васильевич. — Только так я тебе должен помогать, как мать в этой книжке помогает своему сыну.
«Я должна помочь батьке и Доватору, — говорила себе Оксана. — Я ведь знаю, где немецкий штаб; надо немедленно сообщить, меня за этим и послали…» Но надо было и мать похоронить. Подумав, Оксана позвала Катю. Та дремала в углу предбанника, рядом с Петей.
— Что ты, Оксана? — спросила Катя. Она быстро поднялась, села рядом с Оксаной и обняла ее.
— Катя, надо завтра узнать, где батько мой, — тихо проговорила Оксана. — Ты здешняя, тебе легче… А я должна сегодня ночью уйти к полковнику.
— А хоронить? — спросила Катя с дрожью в голосе. Жутко ей было оставаться одной.
— Это само собой, — отстраняясь от Кати, глухо проговорила Оксана.
— Как же мне узнать? Это трудно… Его, может, куда-нибудь увезли…
— Надо узнать, куда увезли! — решительно сказала Оксана. Ей казалось, что сейчас нет ничего невозможного.
— Но как я узнаю, как?
— Ты, Катька, тряпка! Боишься?
— Оксана!
— Ладно!.. Неси лопаты. Сейчас маму похороним. Я сама все сделаю…
— Значит, я тряпка? — Катя встала и бросилась к выходу. — Сейчас пойду — немку убью… Увидишь, какая я тряпка!
Оксана вскочила и поймала ее за руку.
— Никуда ты не пойдешь!
— Нет, пойду! — Катя свободной рукой достала из-за пазухи пистолет.
Оксана еще крепче сжала руку Кати.
— Пусти! — Катя пыталась оттолкнуть Оксану, но та была вдвое сильнее ее.
— Ну что вы кричите! — послышался из предбанника плаксивый голос Пети.
Девушки вздрогнули и притихли.
— Ничего, Петечка, спи, — ласково проговорила Оксана. Прикоснувшись к Катиной щеке губами, тихо добавила: — Прости меня, я тебя обидела… Уронила голову на грудь Кати и зарыдала.
Взошла луна, залила бледным светом полукружие ночного неба. С запада ползли облака. Над лесом и полями вспыхивали красные и зеленые полосы, рассекая мрак августовской ночи.
Девушки рыли могилу и тихо перешептывались.
Харитину Петровну похоронили на берегу речушки, недалеко от бани.
На рассвете, попрощавшись с Катей, Оксана ушла в расположение полков Доватора — в леса Духовщины.
Жена полковника Густава Штрумфа провела скверную ночь. Ей слышался в темноте таинственный шепот, чудились крадущиеся бородатые казаки в мохнатых шапках, с широкими кинжалами. Ее охватывал ужас. Она прислушивалась к каждому звуку, к каждому шороху. Она знала, что в доме никто не спит, все куда-то исчезли с вечера. Наконец не вытерпела позвала караульного солдата и велела ему находиться в комнате. Однако солдат вежливо объяснил, что ему приказано стоять на посту не в комнате, а на дворе. Так она и проворочалась на мягкой Клавдиной постели почти без сна всю ночь, проклиная своего брата майора Круфта, соблазнившего ее в письмах прелестями русского пейзажа и предстоящим триумфом — вступлением германских войск в Москву.