«Вы не уведомили меня, что в ханстве вашем жители вооружаются по вашему приказанию и что вы приглашаете к себе лезгин, о чём вы должны были дать мне знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан отвечать перед великим государем нашим, если не защищу его верных подданных; а к вам, и как к приятелю, сверх того, я должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть вашим противником?..
Не желая в ожидании ответа вашего потерять время быть вам полезным, я теперь же дал приказание войскам идти к вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать буду, и если нужно, то не сочту за труд и сам приехать, дабы показать, каков я как приятель и каков буду против врагов наших»{434}.
Мустафа решил, что Ермолов намерен заменить его другим ханом — Касимом, которого когда-то привёл к власти на место Мустафы граф Зубов, а после отзыва русских войск Павлом I прогнал в горы тот же Мустафа. Основания для такого подозрения дал бестолковый генерал-майор Пестель, вступивший в какие-то тайные переговоры с Касимом. Это и послужило причиной его воинственных приготовлений.
О генерал-майоре Пестеле я расскажу позднее.
Как ни пытался Ермолов разубедитьподозрительного Мустафу, когда-то добровольно присягнувшего на верность России, не получилось. Поэтому напомнил ему о долге верноподданного: «Ваша воля, верить или не верить искренности моего совета, но если вы будете упорствовать в преступных намерениях, то я, сколько ни прискорбно мне как доброму вашему приятелю, скоро вразумлю вас…»{435}
Когда известие о ликвидации Шекинского ханства дошло до Мустафы, он занял откровенно враждебную позицию по отношению к России, установил связи с дагестанцами и стал подбивать их на восстание.
Как раз в это время к Ермолову привели одного из самых близких людей Мустафы, который и выдал его связи с дагестанцами. Хан попытался подкупить представителей русской администрации в Тифлисе, но деньги были перехвачены и переданы в казну. Правитель Ширвана, опасаясь наказания, бежал в Персию.
Вслед за этим наместник возвестил ширванцам, что «Мустафа за побег в Персию навсегда лишается ханского достоинства, а Ширванское ханство принимается в российское управление». Народ встретил сообщение об этом совершенно равнодушно, впрочем, как и присягу русскому императору. А вот фейерверком, устроенным по случаю тезоименитства Александра I, искренно «забавлялся»{436}.
Теперь следовало определить судьбу Карабаха.
После первого приезда Ермолова в Карабах минуло ровно пять лет. Алексей Петрович уже и сам забыл, что когда-то приказал Мехти-хану построить в Шуше мечеть, как в Тифлис пришло сообщение, что он бежал в Персию. Никто не мог понять, что побудило его к этому, Уж не боязнь ли наказания, что не выполнил повеления русского начальника? Нет, причина была иная.
Учитывая крайнюю нищету народа Карабаха, Александр I списал с него недоимки за несколько лет, а Мехти-хан скрыл это от своих подданных и продолжал собирать с них долги в свою пользу. Возможно, это и заставило его бежать в Персию почти без денег, без жён и имущества.
Воспользовавшись бегством хана, Ермолов обратил Карабах в простую русскую провинцию, а у народа принял присягу на верность императору Александру Павловичу{437}.
ЕРМОЛОВ КАК РЕФОРМАТОР
Чиновники и судьи в России, может быть, и не глотали конфеты вместе с фантиками, но лихоимствовали и воровали ничуть не меньше, чем в Персии, а на Кавказе даже больше, ибо народ здесь не только законов не знал, но и не знал даже, кому жаловаться на произвол «гражданских кровопийцев». Поэтому после возвращения на родину перед Ермоловым стояла все та же задача — если не искоренить, то хотя бы уменьшить грабежи и разбои. И он знал, как это сделать.
Необходимо нагнать ужас на лихоимцев и откровенных грабителей. И Алексей Петрович нагонял, произнося «речи публично и для удобнейшего понятия в самых простых выражениях». Понимал, что лучше, конечно, ввести «последнее в данном случае средство, то есть отсечение головы». Тогда бы у него на Кавказе многие переселились в царство небесное раньше срока. Но кто же решится нарушить запрет на смертную казнь, введенный еще Елизаветой Петровной? На дворе-то уже XIX век!
Строгости не помогали. Ужас сменился страхом. Страх быстро прошел. Грабежи и разбои усилились. Через год после возвращения посольства в Тифлис уже известный читателю молодой офицер Николай Муравьев, обожавший Ермолова, писал в дневнике: