Я не назвал героев этих воспоминаний, некоторые из которых были моими учителями. Дожившие до сегодняшнего дня участники той конференции и без того узнают своих эмоциональных коллег, а у прочих читателей этой книги такие ученые вряд ли вызовут интерес. Они были на каждой кафедре истории партии даже в технических вузах и истории советского общества в университетах. И все — как близнецы-братья, владевшие «самой передовой методологией».
В те дни нашел меня в гостинице мой друг, с которым познакомился я значительно раньше, и увез в свое родовое селение Гехи, где тогда уже благополучно жили его родители и многочисленные братья и сестры, племянники и племянницы. Он водил меня к старому дубу, в тени которого, по преданию, якобы отдыхал когда-то после дальней дороги молодой русский офицер Лев Николаевич Толстой. Там освежил я лицо студеной водой Валерика, воспетого другим гением нашей литературы — Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Поднимался высоко в горы, любовался плывущими внизу облаками и зеленью альпийских лугов в просветах между ними…
Как давно это было. Сколько с тех пор воды утекло в том же Валерике…
Впрочем, несколько лет назад я увидел моего друга в какой-то информационной программе. За минувшую четверть века он мало изменился, только очень поседел. Известный специальный корреспондент одного из каналов Центрального телевидения за океаном представил его как председателя Комитета по законодательству старого чеченского парламента, искавшего поддержки у зарубежных коллег…
Недавно я узнал от его односельчанина, с которым судьба свела меня в больничной палате, что на родину бывший депутат парламента пока не вернулся, хотя и не запятнал себя участием в военных действиях в Чечне, ибо был политиком, а не боевиком…
ТАКТИКА И СТРАТЕГИЯ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Историки и биографы Алексея Петровича советского времени старались не писать об этом. Поэтому оставался он в массовом сознании лишь одним из «начальников народных наших сил» и другом декабристов. А он, между прочим, Кавказ усмирял, а именем его матери-горянки детей пугали. Для нас он, конечно, герой самой великой на том этапе истории России войны, но и суровый усмиритель горцев. И противоречивостью личности это никак не объяснишь. Он служил царю, а в его представлении и турки, и персияне, и поляки, и французы, и горцы — все были врагами Отечества.
Хочу, однако, обратить внимание читателя на то, что я, изучая жизнь Ермолова, не выявил ни одного случая проявления им беспричинной жестокости. Всякий раз его жестокость была ответом либо на набег горцев на русские селения при Кавказской линии, либо на убийство офицеров корпуса исподтишка.
Ситуация, сложившаяся на Северном Кавказе накануне вступления Ермолова в должность, была очень сложной. Он считал, что его предшественники до такой степени избаловали дагестанских ханов «и подобную им каналью», что они почитают себя едва ли не равными турецким султанам, а потому проявляют такую жестокость к своим подданным, от которой «давно уже и турки отказались».
Генералы Павел Дмитриевич Цицианов и Николай Федорович Ртищев, не располагая достаточными военными силами, вынуждены были вступать в переписку с ханами, «как с любовницами», уговаривали их, как будто не они у русских, а русские у них находились под властью. «Я начал вразумлять их», — сообщал Алексей Петрович Арсению Андреевичу Закревскому. Каким способом? Да, «чрезвычайной строгостью»{446}.
Ермолов лет за сто до коммунистов решил, что здесь, то есть на Кавказе, добро надобно делать кулаками. Он был убежден, что впоследствии все они, в том числе и горцы, поймут, что действовал он для их же пользы.
Беспокоила наместника не только магометанская, но и христианская грузинская знать. Вот как оценивал он её в одном из своих писем:
«Князья здесь ничто иное есть, как уменьшенная копия с царей грузинских. Та же алчность к самовластию, та же жестокость в обращении с подданными. То же благоразумие одних в законодательстве, других в убеждении, что нет законов совершенных»{447}.