Ермолов не скрывал, что предприятие это потребует немалых усилий. В обеспечение успеха он просил его подкрепить Кавказский корпус хоть одним полком. Алексей Петрович убеждал царя, что рано или поздно это придётся сделать. Теперь же самое время перейти в наступление — «мир и спокойствие тому благоприятствуют».
Несмотря на принятые меры, набеги на пограничные русские селения продолжались. Не проходило ни одного дня, чтобы горцы не уводили в плен детей, женщин, работавших в поле, и не угоняли скота и лошадей. В селениях, ближайших к границе, они врывались даже в дома и уносили вещи и домашнюю утварь. Почти все станицы, расположенные вдоль Линии, постоянно подвергались нападениям.
Наместник приказал повесить несколько чеченцев, захваченных в плен во время набега, а жителей аулов, которые их укрывали, предупредил, что если они и впредь будут принимать и укрывать грабителей, то могут лишиться не только своих жилищ, но и самой жизни.
Досталось и казакам, которых Ермолов обвинил в нерадивом несении службы, отсутствии дисциплины, ослаблении воинственного духа, а офицеров в предпочтении личных выгод, получаемых непозволительными средствами, в распутстве и даже в участии вместе с горцами в набегах на русские селения{452}.
Не правда ли, знакомая ситуация?
Страх как универсальное средство поддержания порядка распространялся не только на горцев. Здесь особенно показателен случай, описанный в воспоминаниях Н.Н. Муравьева-Карского…
Однажды горцы вырезали несколько казаков, «уснувших на пикете, как на квартире». Ермолов вызвал их командира, по-видимому, хорунжего или сотника.
— Я не могу наказать тебя плетьми, — взревел А.П. Ермолов, потом ударом огромного кулака поверг его на землю и с остервенением стал топтать ногами. Натешившись, выкинул из палатки, заставив рыть яму, в которую приказал бросить избитого офицера. Командиру бригады В.А. Сысоеву, рассказывал Н.Н. Муравьев, с большим трудом удалось уговорить разъяренного генерала, «который, вероятно, все же не закопал бы его». Конечно, но из службы исключил{453}.
Над казаками были и более высокие начальники, чем пикетные командиры. С ними Алексей Петрович тоже не церемонился, но изъяснялся более изысканно.
«Достаточно со стороны вашей одного равнодушия к беспорядкам, — писал Ермолов генерал-майору Дебу, — чтобы подчиненные, в свою очередь, были совсем нерадивы или даже негодны. Поверьте, ваше превосходительство, мне трудно делать подобные замечания вам, а еще менее я желаю повторять их»{454}.
Все понимали: повторного замечания добиваться не стоит.
В Петербурге никак не могли понять, что побуждает горцев к враждебным действиям против русских? Начальник Главного штаба князь Петр Михайлович Волконский попросил ответить на этот вопрос Ермолова.
«Набеги и грабительства чеченцев и других народов, — ответил он, — происходят единственно от желания добычи, и других побуждающих к тому причин нет ни особенных, ни новых»{455}.
Набеги на русские поселения стали не только образом жизни, но и способом существования горцев. Алексей Петрович как бы и не замечает, что они живут в самой страшной бедности, что, собственно, и определяет все их поступки. Кушать-то каждый день хочется. Потому и рисковали.
Государь одобрил план главнокомандующего. С весны 1818 года он приступил к реализации своих намерений.
Для Ермолова все горцы — народ «гнусный и подлый», легко дающий клятвы на верность и столь же легко отступающий от них, поэтому заслуживающий самого сурового наказания. Но он не спешит перевоспитать их. Постепенно, как бы исподволь, наместник ограничивает возможности для грабительских набегов чеченцев и кабардинцев на пограничные русские селения.
Глядя на громады гор, командующий Кавказским корпусом говорил своим офицерам:
— Это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надобно или штурмовать, или обложить её траншеями. Штурм будет стоить слишком дорого, не будем рисковать солдатами, возьмём неприступную цитадель измором.