Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице… Благовольте даровать мне свободу, которой лишиться с моим поведением никогда не заслуживал, или пошлите меня в Тайный Комитет, чтобы я мог предстать лицом к лицу с моими обвинителями и обличить их во лжи и клевете»{635}.
Общение с Ермоловым не прошло бесследно: царю так раскованно не пишут, свою матушку с императрицей-матерью не сравнивают, а императора не ставят на свое весьма непрочное место. Поэтому и содержался под арестом, правда, на гауптвахте, а не в крепости, чуть ли не на полгода дольше тех, чья вина тоже не казалась столь очевидной, как Воейкова или Липранди, например. Послание Грибоедова так и не достигло адресата. Кто-то из офицеров гауптвахты не пожелал портить настроение новому императору.
4 июля 1826 года Грибоедов был выпущен на свободу с «очистительным аттестатом». Помогло ходатайство чрезвычайно влиятельного родственника — Ивана Федоровича Паскевича, женатого на двоюродной сестре Александра Сергеевича. А может, и еще что-то…
Император Николай Павлович Ермолову не верил.
А что касается заговорщиков, то одни из них возлагали на него большие надежды, другие же считали «интриганом», а Пушкин квалифицировал его даже «великим шарлатаном», но об этом мой рассказ еще впереди. Кто из них ошибался и кто был прав? Вот что писал, например, декабрист Николай Романович Цебриков, ожидания которого не оправдал Алексей Петрович:
«Он мог играть ролю Валленштейна, если бы в нем было поболее патриотизма, если бы он при обстановке своей того времени и какого-то трепетного ожидания от него людей ему преданных и вообще всех благородномыслящих не ограничивался каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездеятельность, в какую-то апатию…
Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц, и потом смерть пяти мучеников, мог бы дать России конституцию, взять с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков и пойти прямо на Петербург… Это было бы торжественное шествие здравого ума, истинного добра и будущего благополучия России! При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы смекнули, что эта война была бы чисто за них; а равенство перед законом и сильного, и слабого, начальника и подчиненного, чиновника и крестьянина тотчас связало бы дело, за татарско-немецким деспотизмом оставленное не-поднятым…
Ермолов, еще раз повторяю, имея настольную книгу Тацита и Комментарии на Цезаря, ничего в них не вычитал, он всегда был только интриганом и никогда не был патриотом…»{636}
Сколько их, таких смельчаков, было в тайных обществах, терявших от возбуждения собственными речами способность объективно оценивать и людей, и сами обстоятельства. А после ареста лишь три-четыре человека выдержали испытание тюремной камерой.
Другие декабристы не доверяли Ермолову настолько, что даже не пытались вовлечь в свое движение Грибоедова, которого не без основания считали другом главнокомандующего.
А был ли смысл вовлекать в тайное общество человека, который буквально измывался над конспираторами в своей гениальной комедии «Горе от ума»? Да и в жизни — тоже. Причем я имею в виду не только образ Репетилова, но и Чацкого, который по совершенно гениальному замыслу режиссера самого классического московского театра въезжал когда-то на сцену на «пятой точке». А что стоит издевательское «сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России»? Впрочем, Грибоедов был не одинок в своей иронии. Примерно так же подтрунивал над будущими декабристами князь Пётр Андреевич Вяземский.
При благоприятных обстоятельствах Ермолов мог, пожалуй, поддержать декабристов, но для этого они должны были победить. Пойти же на авантюру, развязать гражданскую войну полководец был неспособен, он «подобное дело почел бы величайшим для себя наказанием». Вряд ли его политические взгляды, которые генерал тщательно скрывал, шли дальше ограничения монархии рамками конституции. Характерно в этом смысле отношение Алексея Петровича к Испанской революции, о чем я рассказал выше.
Отставка Ермолова стала неизбежной, но прежде чем она произошла, на Кавказ начали приезжать разжалованные в солдаты декабристы. Воспоминания о представлении Алексею Петровичу оставил Михаил Иванович Пущин, которого генерал раньше не знал:
«Он не заставил нас дожидаться, тотчас позвал в кабинет… вставая, сказал: