Пушкин, недавно прощенный царем, делает крюк в двести верст ради того, чтобы навестить опального генерала, до того ему незнакомого, — это, скажу я вам, поступок смелого человека. А портрет! Будто высечен из камня великим Роденом. Какая силища в человеке! Неужели оправился от потрясения, вызванного отставкой? Похоже, не совсем, коль проницательный поэт отметил: «Он, по-видимому, нетерпеливо сносит свое бездействие».
Ну а Пушкин, какое впечатление произвел он на Ермолова? Без сомнения, Александр Сергеевич понравился Алексею Петровичу. Свидетельством того является письмо его брату Денису Васильевичу, написанное вскоре после визита поэта:
«Был у меня Пушкин. Я, в первый раз видя его, и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения. Ему также, я полагаю, необыкновенным показался простой прием, к каковым жизнь в столице его верно не приучила».
Обычно Алексей Петрович писал развернутые послания своим адресатам. Это, к сожалению, в подлинном виде до нас не дошло. Возможно, в нем были какие-то подробности о его встрече с поэтом. Слава Богу, Денис Васильевич часть письма Ермолова процитировал в своем письме к князю Петру Андреевичу Вяземскому.
Впрочем, Давыдов в том же послании к Вяземскому еще раз цитирует Ермолова, который, выражая свое отношение к сочинениям Пушкина, писал ему:
«Вот это поэзия! Это не стихи нашего знакомца Грибоедова, от жевания которых скулы болят. К счастью моему, Пушкин, как кажется, не написал ни одного экзаметра — род стихов, который, может быть, и хорош, но в мой рот не умещается».
Денис Васильевич признавался Петру Андреевичу, что Алексей Петрович насмешил его этой фразой{709}. Значительно позднее Петр Иванович Бартенев встретился с Ермоловым. Заведя с ним разговор о русских поэтах, он мало-помалу довел его до Александра Сергеевича Пушкина и спросил, насколько интересной была беседа с ним. Алексею Петровичу она понравилась «очень, очень, очень»{710}. О чём ещё говорили они во время той памятной встречи, генерал не поведал ни Бартеневу, ни позднее Погодину, зато, слава Богу, кое-что рассказал Пушкин в «Путешествии в Арзрум»:
«Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским.
— Пускай нападет он, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого, например, на пашу, начальствовавшего в Шумле, — и Паскевич пропал.
Я передал Ермолову слова Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился.
— Можно было бы сберечь людей и издержки, то есть рас ходы па войну, — сказал он»{711}.
«Фраза о графе Ерихонском, — отметил Натан Яковлевич Эйдельман, — содержала немало яду. Позже современники писали об удивлении Николая I (посетившего Кавказ в 1837 году) при виде сравнительно небольших стен, окружавших Эривань (в то время как, по реляциям Паскевича, в Петербурге считали эту крепость куда более мощной и взятие ее — подвигом куда более трудным)»{712}.
Понятно: не раздуй Паскевич значение победы над осажденной крепостью — не быть ему графом Эриванским. Так поступали многие военачальники, включая великих полководцев Суворова, Наполеона, Кутузова. А коль донесения на высочайшее имя за Ивана Федоровича иногда писал Александр Сергеевич, то и заслуга Грибоедова в его карьерном и социальном статусе очевидна.
Два часа Пушкин был гостем Ермолова. Естественно, обсуждением военных дарований Паскевича беседа между ними не ограничилась. Автор «Путешествия в Арзрум» продолжает свой рассказ:
«Думаю, что он пишет или хочет писать свои записки. Он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу. О записках князя Курбского говорил он con amore (с любовью). Немцам досталось…