А «общий голос», вопреки надеждам Багратиона, Беннигсена, Вильсона и других, указал на Кутузова.
Ермолов же встретил назначение «князя и вождя» главнокомандующим всех западных армий с большим удовлетворением. Это Михаил Илларионович дал ему блестящую аттестацию по итогам кампании 1805 года и произвел в полковники. Он и во время Отечественной войны не обделил его своим доверием. Не случайно многочисленные источники, посвященные истории Бородинского сражения, называют Алексея Петровича, в это время уже генерал-лейтенанта, начальником штаба при Кутузове. Да и сам он чувствовал себя таковым… А в действительности он по-прежнему состоял при Барклае-де-Толли{218}.
«НЕДАРОМ ПОМНИТ ВСЯ РОССИЯ…»
22 августа русские войска вступили на поле предстоящего сражения. На следующий день М.И. Кутузов написал царю:
«Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине, в двенадцати верстах впереди Можайска, одна из наилучших, какую только на плоских местностях найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить посредством искусства. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, в таком случае имею я большую надежду к победе»{219}.
Таким образом, избранная позиция представлялась М.И. Кутузову достаточно крепкой. Но для инженерной подготовки ее слабого левого фланга необходимо было выиграть время. А это зависело от силы сопротивления арьергарда под командованием П.П. Коновницына.
Упорное сопротивление арьергарда П.П. Коновницына в период с 22 по 24 августа, многочасовое ожесточенное сражение за Шевардинский редут и село Бородино позволили М.И. Кутузову выиграть время, необходимое для завершения инженерных работ. «Слабое место сей позиции» он успел-таки исправить «посредством искусства», возведя батарею на центральной Курганной высоте, построив Семеновские и Масловские флеши и другие укрепления. В законченном виде избранная позиция представлялась главнокомандующему настолько «крепкой», что он опасался даже, как бы неприятель не начал «маневрировать… по дорогам, ведущим к Москве», и не отказался от предложенного ему здесь сражения{220}.
Утром накануне сражения князь М.И. Кутузов на больших дрожках выехал на осмотр Бородинской позиции. Его сопровождала небольшая свита из генералов. Ермолов «ехал у колеса для принятия приказаний». Не внеся изменений в расположение войск, главнокомандующий вернулся назад.
Из дневника артиллериста И.Т. Радожицкого:
«25 августа. Солнце светило ярко, и золотыми лучами скользило по смертоносной стали штыков и ружей; оно играло на меди пушек ослепительным блеском. Всё устраивалось для кровопролития следующего дня. Московские ратники оканчивали насыпи на батареях, артиллерию развозили по местам и готовляли патроны. Солдаты чистили, острили штыки, белили портупеи и перевязи.
Наступила ночь; биваки враждующих сил запылали бесчисленными огнями кругом верст на двадцать пространства; огни отражались в небосклоне на темных облаках багровым заревом; пламя в небе предзнаменовало пролитие крови на земле»{221}.
Готовясь к сражению, Кутузов умело расположил наличные силы на поле предстоящей битвы. Согласно диспозиции они делились на войска левого и правого крыла и центра.
26 августа Кутузов проснулся рано, объехал войска, убедился в том, что солдаты, офицеры и генералы горят желанием сразиться с неприятелем, победить или умереть, и, вполне удовлетворенный, вернулся на наблюдательный пункт.
Наполеон провел ночь перед сражением в «мучительном беспокойстве», сам не спал и не давал заснуть своим адъютантам. Обращаясь к дежурному генералу Раппу, он внезапно спросил:
— Верите ли вы в завтрашнюю победу?
— Без сомнения, ваше величество, но победа будет кровавая.
Наполеона всю ночь не покидала мысль, что русская армия снова не примет сражения. Когда же на востоке блеснул первый луч нового дня и осветил поле Бородинской брани, император французов воскликнул:
— Вот оно, солнце Аустерлица!
Ошибался баловень фортуны. То было солнце Бородина, и светило оно не ему, а русскому полководцу Кутузову. Правда, сквозь клубы дыма московского пожара.
У Ермолова первые лучи восходящего солнца, осветившие «то место, где русские готовились бестрепетно принять неравный бой», вызвали мысль о городе его детства. «Величественная Москва, здесь участь твоя вверяется жребию, — размышлял Алексей Петрович. — Еще несколько часов и, если твердою грудью русских не будет отвращена грозящая тебе опасность, развалины укажут место, где во времена благоденствия ты горделиво вздымалась!»{222}