— Адские исчадия... — шептал Фёдор. — Бесовское семя...
Фёдор попытался через колено переломить древко пики — тщетно. Тогда он взялся за лук.
— Погоди, послушай... меня зовут Аймани, я воин из рода Акка. С этим оружием охотились мои прадеды. Оно зачаровано и не знает промаха.
Фёдор глянул на пленницу. Она не билась, не шипела и плеваться перестала. Смотрела печально, смертная тоска исказила черты её тонкого лица.
— Что ты мелешь, дочь нехристя? Держи при себе свои колдовские тайны...
— Я собью ваше знамя одной стрелой, если ты позволишь мне... только не ломай лук. И стрелы оставь себе, а меня убей... Я пряталась на минарете, когда ты пришёл в мечеть. Я могла бы убить тебя, но не убила...
— Почему?
— Не смогла!
— Почему?!
Она уткнула лицо в окровавленную пыль у подножия мечети. Рыдания сотрясали её тело.
— Я должна умереть, — едва расслышал Фёдор.
Он похоронил Ванюшу под дубом, завалил могильный холмик камнями. Не спуская глаз с пленницы, прочитал заупокойную молитву. Аймани сидела, прижимаясь спиной к шершавой коре дубка, обнимая дерево связанными руками.
Штандарт восьмого егерского полка Фёдор спрятал в седельную сумку. Вооружение Аймани приторочил к седлу.
— Почему ты отпускаешь меня, казак? — просто спросила она.
— Не научился баб убивать, — устало ответил Фёдор.
— Я не ваша баба. Я — воин, — прошипела Аймани. — И убью тебя как врага, если придётся.
— Убей. Всё равно не умею... А баб я не боюсь... Вот не боюсь всё равно! Будь ты хоть воин, хоть нехристь, а всё одно — баба.
Сплюнув с досады, Фёдор вскочил на Соколика и дал ему шпоры. Они неслись по темнеющему лесу навстречу своим. Фёдор не видел перед собой дороги, доверив выбор пути Соколику. Через пелену горячих слёз, через мучительную боль, терзающую сердце он видел лишь синеву глаз и кольца рыжей косы проклятой Аймани.
Через неделю войско достигло реки Сунджа и встало на ней лагерем.
По пути миновали злополучный Кули-Юрт. Отдали последний долг погибшим товарищам. Потом двое суток чистились и мылись, пытаясь избавиться от привязчивого запаха тления. Окуривали скарб, всерьёз опасаясь чумы.
Догорающие уголья бросали яркие отсветы на лица казаков.
— Ну что, парень, отошёл хоть немного? — спросил Фёдора черноглазый и черноусый Петька-Плывунец со станицы Шелковской.
— Да молчить он всё, ни слова не молвит. Всё по Ванюхе горюить, — вздохнул десятник Захарий-Слива. — Всё в чащу убегаить, видать — муторно ему среди людей. Так ли, Федя?
— Тишины хочу, просто тишины, — вздохнул Фёдор. — Я к Мадатову буду проситься. Только звук битвы мил моему уху. Не хочу слушать, как мужичье и солдатня стонут тут, землю роя.
— Дык, среди русських солдат и поэты случаютца, — усмехнулся Захарий-Слива. — Это те, что из дворян к нам вышли, ссыльные. Ты к ним ступай, Федя. Они коли и стонут, то поэтицески, прямо как ты...
А в русском лагере, который теперь именовался Грозной крепостью, тишины не было слышно даже по ночам. Дозорные день и ночь жгли костры и перекликались, фыркали и переступали кони, сновали вестовые с донесениями.
Пробуждался лагерь на рассвете. Всё воинство разделили на команды. Одни — валили и корчевали лес, другие — строили жилища, третьи — копали рвы и строили фортификационные сооружения. Меньшая часть войска использовалась по прямому назначению: охрана лесорубов от набегов лесных разбойников, разведка.
Татарская конница под командой генерала Валериана Григорьевича Мадатова совершала упредительные рейды по окрестным аулам.
— Терпи, Федя, — не умолкал словоохотливый Слива. — Скоро звуки боя развеють твою печаль. Как прискачеть вестовой, как дасть команду Лексей Петрович...
— Не-е-е, не так всё будё, — возразил Петька-Плывунец. — Приползёт из леса злой мулла и примет тебя, Слива, в мусульмане... гы, гы...
— От ты нехристь! Старших не уважаешь? — буркнул Слива, замахиваясь на обидчика плетью.
Однако в тот вечер товарищам не суждено было поссориться. Из темноты, из лагерной сумятицы вороной карабахский скакун вынес к их костерку бравого всадника в белой черкеске и папахе, в вызолоченной портупее, с орденом Святого Владимира на груди.
— Здорово, братцы, — рявкнул всадник, осаживая чудесного скакуна.
— Здравия желаем, ваше сиятельство, — пророкотал Слива, поднимаясь. Он непослушными пальцами застегнул ворот рубахи, оправился.