— Ты что, скоро кончишь полуношничать?
Настроение у Кузьмы лирическое:
— Старуха, слышишь, как лягушки квакают? Это потому, что теплынь. Вот певцы — сопрано! Ночные жаворонки.
Слово «сопрано» Кузьма услышал впервые от дочки.
— И интересно тебе здесь сидеть одному? Весь продымился. Спать бы лег…
Кузьма неторопливо прошелся по саду, потом через двор в сени, хотел было приоткрыть дверь на крыльцо. Но дверь под его нажимом что-то не поддавалась. Кузьма плечом ее — не поддается и все. Неужто озорники палкой приперли? Нажал еще. Поддается, но идет медленно. Кузьма посмотрел в прощелину, через нее заглядывало небо, и ахнул. Посреди крыльца, упираясь в дверь, распласталось что-то белое. Кузьма оторопело стал вглядываться: вроде человек в одном нижнем белье.
— Марфа, Марфа…
— Да что ты, полуночник старый?
— Не то пьяный, не то убитый.
— Да бог с тобой, иди спать.
— Я те говорю. Не то пьяный, не то убитый.
— Где убитый?
— Да там, на крыльце.
Марфа встала, пошлепала босыми ногами по холодному крашеному полу. Долго искала шлепанцы.
— Может, тебе приснилось?
— Дура, самой приснилось!
— Да кому сейчас озоровать-то? Да тише, буйвол, Катеньку ненароком разбудишь…
Кузьма с трудом открыл дверь. В руках Марфы лампа. Увидели оба: фигура в белом.
— Кузьма, никак человек?
— Что я тебе, старая, долдонил.
И вдруг лицо Кузьмы перекосилось в злобе. Кузьма ударил сапогом по чучелу в белом и сплюнул.
Старые в заплатках кальсоны и белая рваная холщовая рубаха сшиты вместе и набиты соломой. Кто-то постарался для Кузьмы.
Несколькими ударами сапога распластал Кузьма чучело и столкнул его с крыльца. Переваливаясь, оно покатилось по ступенькам.
— Вот я ей задам, девке!
— Ладно, успокойся, — тащила его за рукав Марфа, — иди, старый, спать. Будет утро, будет и разговор.
— А люди-то увидят, что скажут?
Чучело в кальсонах и рубахе называлось у александровцев «холщовый человечище» — предупредительный знак тем, у кого есть дочь: мол, не задумываясь, выдавайте замуж, если не хотите ляльку.
— Я ей дам ляльку… — еще не утихомирился в горнице Кузьма.
И только Катенька безмятежно спала безвинным и крепким сном молодости.
43
После короткого ливня крыши домов были покрыты нежным зеленым глянцем; солнце веселыми брызгами прыгало по мокрому железу. Воздух, напоенный свежестью, казалось, был весомее и чище.
Александровка утопает в садах. Над проулками висит прозрачная, обмытая дождем антоновка… Почти до земли клонятся ветки под тяжестью спелых яблок — аниса, грушовки… Белый налив давно сняли, уж больно хорош он в этом году, возьмешь в руки — лопается.
При малейшем дуновении ветерка яблоки падают… Вся земля усыпана ими, а у плетней по скату целые залежи. Яблоки здесь нипочем — бери, сколько твоей душе угодно, никто и слова не скажет.
От уличных ручейков следы. Еще бегают босые ребятишки, слышны голоса: «Дождик-дождик пуще…»
Над Хопром повисла радуга. Пьет она жадно воду, пьет, чтобы потом полить совсем чужие, не александровские поля, полить хоперской, сладковатой на вкус влагой.
Прошумел ветер, унося дождевые тучи. Затихли промокшие за Хопром сосны… Нет дождя. Ушел дождь за Хопер в сторону Тамбовщины. И только лиловая полоса на горизонте говорит о недавнем его нашествии…
Сомнения теперь казались не так уж и страшными. В Русакове зажглась та самая звездочка, которую называют верой. И зажглась не только для него одного: хорошо, что ты — не один в поле воин.
Сергею стыдно при одном лишь воспоминании: и это он подумывал удрать из села?
44
Петр Степанович выпил. В гостях у него был Романов, только ушел. Перебирали прошлое, о чем-то спорили… Петр Степанович силился вспомнить, что именно говорил он, но как ни напрягал мозг, вспомнить не мог, и это беспокоило.
Помнит лишь, что, прощаясь, сказал:
— Когда человек открывает людям что-то, то мало кого интересуют его усилия, затраты, а может быть, и жертвы… Всем важен конечный результат. Да, ради дела, цели или мечты часто приходится жертвовать — близкими, любимыми, веселой жизнью. А она — красивая жизнь — где-то там, далекодалеко от тебя… Ты служишь обществу за тридевять земель от нее, трясешься в задрипанном «газике», месишь сапогами грязь и только иногда вспоминаешь, что есть она где-то, красивая жизнь…
Так, или примерно так, сказал. Ничего опасного, ничего такого, к чему может придраться второй секретарь.
Петр Степанович хотел позвать жену, чтобы постелила на диване, но жены не было дома — ушла к родным или в кино. Дремал в кресле пока не кончился день. Вечером тщательно умылся и, освеженный, сел к столу. После недолгого раздумья подвинул лист бумаги и написал письмо…