Задумавшись, Надежда Константиновна не заметила, как автомашину окружила и затопила толпа рабочих из цеха. Люди были возбуждены, переталкивались, лезли к Ленину. Она увидела му-жа без кепки, жестикулирующего очень оживленно. Он был счастлив. Следовательно, митинг удался.
Внезапно раздалось не очень громко, но отрывисто и сухо: «тах-тах». И Ленин сразу же утих, поник и стал медленно валиться с ног. Ошеломленная толпа взревела. Началась свалка.
В тот вечер, 30 августа, Крупская совсем забыла о подруге. Ревущий автомобиль, помертвевшее лицо мужа, кровь, больничные коридоры, испуганная суета врачей… Утром же она услышала и не поверила своим ушам: Каплан! Правда, не Дора, а какая-то Фанни. Но где же Дора? Странно, но за всю ночь она не дала о себе знать. На нее это так не похоже! Кого только не было с соболезнованиями, только Дора словно в землю провалилась.
Все ее сомнения разрешил комендант Кремля матрос Мальков. Террористку доставили к нему в подвал. Это оказалась именно Дора. Матрос, не стесняясь, крыл ее последними словами. Крупская возмутилась. Дора чайной ложкой в вазочку не попадает, а тут – наган… стрельба… Что за чушь? Кто это придумал?
Мальков глянул на нее, как на пособницу, и с неприязнью отошел.
– Разберутся! – грозно молвил он.
Крупская вознегодовала. Ну уж нет! Она добьется справедливости. Ей представилась подруга, беспомощная старуха, простуженная и полуслепая, в руках таких, как этот вот Мальков. Да они с ума все посходили!
Она подняла трубку телефона и назвала номер Аванесова. Барышня на коммутаторе пискнула: «Доброе утро, Надежда Константиновна!» Они уже научились различать по голосам. Прежде Крупская здоровалась с телефонистками первой…
Аванесов, едва уразумев, в чем дело, испугался, заюлил и отказался дальше слушать. Он даже попробовал обидеться:
– Почему вы обращаетесь ко мне? Я что – решаю?
– Но она же у вас, в Кремле. Я это знаю от Малькова.
– Какая разница, послушайте? Какая разница?
Сердясь, расстраиваясь, она принялась названивать Дзержинскому. Уж кто-кто, но этот не станет прятаться за чью-то спину! Да и зачем прятаться? Что за нелепые прятки? Не ослепли же они все и прекрасно видят, что за террористка находится в их руках!
В отличие от увертливого Аванесова, председатель ВЧК выслушивал терпеливо, не перебил ни разу. Надежда Константиновна осведомлялась: «Вы меня слушаете?» Наконец она высказала все свои резоны и в ожидании умолкла. Ей казалось, что ее доказательства неотразимы.
Молчание в трубке было длительным, и эта глубокая тишина лишний раз подчеркнула зловещее величие учреждения, куда отважилась обратиться жена подстреленного Ленина.Дзержинский, ничего не уточняя и не возражая, буднично обронил:
– Ну, сами должны понимать! – и положил трубку. Он держался так, словно разговаривал с сообщником. Крупская расстроенно разглядывала трубку в своей руке. Про клятый телефон… как он им удобен!
Негодуя, закипая справедливым возмущением, она еще не знала, что в эти самые минуты неистово стучал правительственный телеграф и в подвалах столичных и губернских «чрезвычаек» работали карательные маузеры. Только в Петрограде этой ночью было расстреляно более 500 заложников. «Красный террор» начался.
Не обращаясь более к телефону, Крупская своим тяжелым, грузным шагом направилась к Троцкому. Хватит притворяться и хитрить! Она хотела посмотреть ему в глаза. Пусть скажут наконец, пусть объяснят ей: что все это значит? Она имеет право знать!
Секретари Троцкого, Познанский и Сермукс, несказанно удивились, увидев жену Ленина в такой отчаянной решимости. Оба они сделали движение ее остановить или хотя бы задержать. Патрон был занят, он принимал делегацию московского духовенства. Крупская, глядя себе под ноги, целенаправленно прошла к двери и молча распахнула. С порога по ее больным глазам ударила необыкновенная странность одеяний посетителей: черные клобуки на головах и черные, до самых пят, свободно ниспадавшие рясы. Все стояли и пятились к дверям от неистово вопившего хозяина кабинета. Всклокоченный Троцкий, сверкая своим пенсне, яростно грозил мотающимся пальцем:
– Вы жалуетесь на грабеж? Вы жалуетесь на голод? И вы осмелились прийти ко мне? Вот когда ваши жены станут жрать своих детей, тогда еще – пожалуйте. Тогда я вас выслушаю и, может быть, пойму. А до тех пор… Вон! Вон отсюда!..
Обескураженной толпой духовные прошествовали мимо Крупской. Ей пришлось отступить в сторонку. Она дождалась, пока проворный Сермукс, мимоходом глянув в кабинет, плотно прикрыл дверь.
Крупская знала, как часто любому человеку приходится скрывать свои подлинные чувства, которые порой бывают непродуманными, скороспелыми, случайными. Делается это для того, чтобы потом не изводить себя попреками: дескать, не сдержался… Бедная Дора Каплан уверяла, что сдержанность воспитанного человека измеряется глубиною «душевного сундука» – способностью спрятать и погасить в душе любое случайно созревшее чувство. У Троцкого такой «сундук» отсутствовал. Это его качество особенно лезло в глаза теперь, когда он всецело завладел армией Республики и спесиво объявлял, что р-революция не остановится в России и пронесет свои победные знамена по всей Планете. Поэтому еготак раздражала ленивая манера русских революционеров, удовлетворившихся захватом Зимнего с Кремлем и норовивших завалиться на бочок в своих границах на «одной шестой».
Быстро вспыхивая, Троцкий столь же быстро отходил, затихал.
Его недовольство вторжением Крупской проявилось в том, что он назвал ее «Надин» – на французский манер.
– Надин, вы не должны хлопотать за эту женщину. Нашли кого жалеть! Нет, нет, постойте, я сейчас вам все скажу. Что из того: не Фанни, а, скажем, Дора. Фанни, Франя… Дора, Цыля… Какая разница? Во-первых, ваше место возле мужа. Да, я так считаю. И – не я один, заметьте! Другое же, вернее, во-вторых… Вы помните, как мы еще в Париже однажды разговаривали о Наполеоне. Блистательный полководец, что и говорить! Но… дурак. Самый настоящий – вот что я вам скажу. Вы только представьте: сидел в Кремле… в К р е м – л е! И что же? А уж полячишки эти – все эти Сапеги, Мнишеки… п-хе! Забраться в Кремль, захватить – и вдруг сбежать. Но уж теперь – нет, нет… о, нет! И вы это увидите, Надин. Мы превратим эту страну в настоящую пустыню. – Троцкий стиснул сухонький кулачок и вздернул бороденку. – Этим русским, грязным и невежественным, приличней называться неграми, белыми неграми. Мы им дадим такую тиранию, какой они еще не знали. Да что они – такое не снилось даже самым страшным деспотиям на всем Востоке! И это сделаем мы, мы, мы!
Весь остаток дня, первого дня погожей русской осени, Крупская с убитым видом просидела на скамеечке в глухом углу Александровского сада.
Мысли ее были невыносимо тяжелы. Кажется, она начинала догадываться о природе неукротимого возбуждения Троцкого. После столиц Европы, городов блестящих и счастливо оживленных, Москва выглядела безобразным табором угрюмо-озлобленного мужичья, грязного, вшивого, оголодавшего. Якир в конечном счете прав, решительно сокращая поголовье этого страшного в своей массе трефного народа. Цивилизация уже сейчас содрогается от напора с азиатских пространств православной России…
Неподалеку, за Охотным рядом, треснул выстрел. Крупская вздрогнула и беспомощно замигала, всматриваясь. Нет, снова тихо. Повозившись, она замерла в прежней безысходной позе. Она еще не знала, что бедной Доре оставалось жить меньше суток: завтрашним утром матрос Мальков волоком вытащит ее из кремлевского подвала, заведет мотор грузовика и на глазах дородного Демьяна Бедного, ковыряющего в зубах спичкой, всадит из маузера в комочек жалкой человеческой плоти у своих ног несколько пронизывающих навылет пуль.
Тайна этого торопливого, бессудного расстрела канет навсегда в провал Истории…