Пишите, как вы живете. Скоро, видно, будет возможность приехать к вам на несколько дней.
Крепко вас всех, мои дорогие, целую.
В конверт генерал вложил и отдельную записочку для своего баловня Виктора. Обещал переслать ему кортик, который носил немецкий полковник.
Драпал он так, сынку, что и мундир, и кортик бросил. Убежал, но мы его нагоним. Не уйдет. До скорой, сынок, встречи.
Разве предполагал отец, что не увидятся они больше, что не доведется уже ему гладить шелковистые Витькины кудряшки, слышать его бесчисленные почему.
Симоняк не спеша запечатал письмо. Адъютант включил радио. Женский голос объявил: у микрофона молодой поэт Михаил Дудин.
Комдив хорошо помнил узкоплечего, остроглазого парня, артиллерийского разведчика. Симоняку нравились его стихи. Из дивизии Дудина забрали во фронтовую газету.
Поэт читал стихотворение
Гвардейцам:
...За Марьином, за лесом, на опушке,
Где ветер снегу по уши надул,
Снарядами беременные пушки
Уткнулись в землю ртами черных дул.
Они уже не изрыгают пламя.
Пехота рвется дальше сквозь сосняк,
Путилов с нами, Говгаленко с нами,
И берегом проходит Симоняк...
Вот он идет. Во тьме свистят осколки.
Суровое, спокойное лицо.
Мы занимаем первые поселки.
Уже трещит блокадное кольцо...
...Война не ждет. Иди вперед и бейся!
Мы не щадили жизни на войне.
Мы заслужили звание гвардейцев,
Так, значит, с нас и спросится вдвойне.
Симоняк слушал, облокотившись на стол. Пальцы невольно потянулись к чубу. Да, война не ждет, и с гвардейцев будет спрос вдвойне. Это поэт правильно сказал.
В штаб полка принесли почту. Майор Меньшов развернул фронтовую газету На страже Родины. Почти целую страницу занимал приказ о награждении особо отличившихся при прорыве блокады командиров и солдат. Много среди них было и гвардейцев. Меньшов видел знакомые фамилии. Орденами Красного Знамени награждались комбаты Душко и Салтан, Зверев, Пономаренко, начальник полковой артиллерии Давиденко, помощник начштаба Туманов, ротный Перевалов, автоматчик Бархатов. Орденами Суворова 3-й степени - командиры полков Кожевников, Федоров, Шерстнев, комбаты Ефименко, Малашенков, Собакин. Замполит Хламкин награждался орденом Красной Звезды...
Своей фамилии в приказе Меньшов не нашел.
Почему? - недоумевал он. - Начальник штаба 270-го полка получает орден Суворова. А наш штаб разве хуже действовал?
Стало как-то обидно, но это не помешало Меньшову поздравить друзей-однополчан. Он звонил в батальоны, приветствовал краснознаменцев, первых в дивизии кавалеров ордена Суворова.
Разговор его с Собакиным неожиданно прервал телефонист.
- Что вы там? - сердито крикнул Меньшов в трубку. И тут же услышал бас комдива:
- Это я прервал, Меньшов.
- Слушаю вас, товарищ гвардии генерал.
- Приказ читал?
- Читал.
- Небось засосало под ложечкой, что своей фамилии не увидел?
Меньшов не нашелся, что сказать.
- Не обижайся, майор. Ошибка вышла. А ты орден заслужил и получишь.
- Да я не обижаюсь.
- Ну и хорошо.
Прошло немного времени, и Меньшов убедился, что своих обещаний Симоняк не забывает, но уже сейчас от слов генерала стало легко на сердце. Обида сменилась чувством признательности комдиву, который вспомнил о нем, оценил и его труд во время боя.
- Как у вас с пополнением? Познакомились? - спрашивал между тем Симоняк.
- Осваиваем.
- Надо торопиться. Война не ждет.
Меньшов уловил намек на то, что передышка подходит к концу.
И действительно, Военный совет фронта уже разрабатывал план нового удара по врагу. Продвижение наших войск у Синявина застопорилось. Противник успел подтянуть туда свежие силы. Командование решило, что целесообразнее начать наступление на участке 55-й армии, из района Колпина ударить на Красный Бор и далее на Тосно, перерезать дороги, которые связывают неприятельскую мгинско-синявинскую группировку с основными силами 18-й армии.
Симоняк, положив трубку, подозвал шофера.
- Машина на ходу? - спросил он. - Заправлена?
- А далеко ли ехать?
- В Рыбацкое.
- На старые места, - заметил Говгаленко.
- Еще один выговор зарабатывать, - мрачновато пошутил Симоняк, вспомнив неприятный разговор в штабе 55-й армии после боев у реки Тосны.
- До этого, думается, не дойдет.
- На войне, Иван Ерофеевич, всякое бывает.
6
Перед рассветом наблюдатели увидели неподалеку от первой траншеи человека. Он шел, проваливаясь в снег, с поднятыми руками.
- Перебежчик, - догадались солдаты.
Это был испанец. Молодой, черноглазый, он широко улыбался, открывая белые зубы. Перебежчик не знал ни одного слова по-русски, но часто повторял: Камрадо, Республика, Интернационал. И его поняли: этот улыбающийся парень радуется, что вырвался от тех, кто обманывал его, кого он ненавидел.
Перебежчик принес с собой гитару. Сержант показал на нее. Испанец охотно начал перебирать струны, и в землянке зазвучала мелодия марша испанских республиканцев.
- Прощевай, камрадо, - напутствовал испанца, которого отправляли в штаб полка, сержант. - Ты-то в живых останешься, а вот за остальных, которые там, не ручаюсь...
Сержант думал о близких боях. По ночам на наших позициях скрытно устанавливали пушки, оборудовали наблюдательные пункты. В светлое время этого нельзя было делать. Местность перед Красным Бором лежала совершенно открытая, она походила на громадный ровный стол. Лишь в разных направлениях пересекали ее глубокие траншеи и ходы сообщения.
Красный Бор! Противотанковый ров! Сколько крови уже было пролито на этих равнинных местах. В августе сорок первого года тут остановили прорвавшиеся фашистские войска. Ижорский рабочий батальон грудью встал на защиту родного Колпина. И с тех пор жестокие бои вспыхивали здесь не раз. И в первую блокадную зиму, и летом сорок второго года, когда удалось несколько потеснить немцев, выбить их из Путролова, Ям-Ижоры. Теперь приближался час нового штурма красноборского узла сопротивления.
Испанского солдата с гитарой переправили на машине из-под Колпина в Рыбацкое. Он появился кстати. Перебежчика допросили в разведотделе и отправили к члену Военного совета Романову. Того интересовали причины, побудившие солдата на столь решительный шаг.
- Я давно подумывал, - объяснил испанец. - С фашистами мне не по дороге. Что я для них? Они всех ненавидят: и русских, и испанцев.
- Поздно вы это поняли, - заметил Романов. Перебежчик озадаченно посмотрел на генерала.
- Я не фашист, - сказал он.
Когда Романов предложил выступить ему по радио, рассказать о том, как его встретили русские, испанец сразу согласился:
- Могу. Всех позову сюда.
Открылась дверь, и на пороге выросла фигура Симоняка. За ним стоял Говгаленко. Романов обрадовался их появлению и окончил разговор с перебежчиком.
- Ты всё такой же, гвардии генерал, - сказал он комдиву. - Именинник, а выглядишь - туча тучей.
- И ты прежний. Безоблачен, как майский денек на Кубани.
- За дивизию радуюсь.
Романов забрасывал своих гостей вопросами:
- Кого на двести семидесятый полк поставили?
- Афанасьева. Помнишь, из инженерной академии. На Ханко стажировался.
- Потянет?
- Подходит по всем статьям. Летами молод, а умом созрел. И смелости ему не занимать.
- В батьку пошел, - добавил усатый Говгаленко.
Отец Афанасьева, это знал и Романов, был военным моряком, соратником героя первой русской революции лейтенанта Шмидта. Сын унаследовал от отца его отвагу, верность революционному долгу. И только в одном разошелся с отцом стал не моряком, а военным инженером.
На Ханко и в последующих боях Афанасьев зарекомендовал себя с наилучшей стороны и как командир стрелкового батальона, и как дивизионный инженер.
- А что это был за тип с гитарой? - поинтересовался Симоняк.
- Испанский солдат из Голубой дивизии.
Романов передал содержание их разговора.
- Все они задним умом сильны, - недоверчиво проговорил Симоняк. - Попадут к нам и начинают лопотать: Гитлер капут, Я не я, и лошадь не моя.