Дальше мы бежали в молчании.
Источником информации Абрамовой была старая воровка, уже отошедшая от дел, но прекрасно знавшая преступный мир Томска. А если точнее, то когда-то известная как Тонька «Череп» Черепова приходилась Абрамовой настоящей матерью. Правда, рожала она тайно, скрыв личность отца ребёнка, и почти сразу подкинула девочку к воротам женского монастыря.
А уже оттуда названная Марией попала к приёмным родителям, чете Абрамовых, от которых и получила свою фамилию.
То, что она им не родная, девочка узнала в шестнадцать и тогда и загорелась идеей разыскать свою настоящую мать.
Казалось бы, спустя столько лет это было совершенно безнадёжнейшее дело, но тут и раскрылся талант начинающей сыщицы.
Она смогла выудить у ещё помнивших те события монахинь подробности и затем, планомерно подтягивая фактик за фактиком, выйти на Тоньку, которая к тому времени, потеряв здоровье, один глаз и ногу до колена на каторге, обиталась в развалюхе на краю города.
Явление давно забытой дочери на пороге жилища было для Череповой как гром среди ясного неба.
В объятия со слезами никто, конечно, бросаться не стремился, но долго и о многом они тогда поговорили. А затем, когда Абрамова открыла в себе любовь к журналистике, мать стала ключиком к её успеху.
Приёмным родителям девушка, а теперь вполне себе женщина, благоразумно об этом не рассказывала, ведя двойную жизнь.
Впрочем, сотрудничество с настоящей матерью было обоюдным. Мария обеспечивала не имеющую заработков и пенсии женщину всем необходимым для безбедного существования.
— Вот и я, — произнесла Абрамова, распахивая дверь и пригибаясь, чтобы не стукнуться о низкую притолоку.
— Машка! Как раз к обеду, двигай сюда.
Старая воровка загремела на кухне посудой и, ковыляя на деревянной ноге, выставила на стол парящий чугунок, от которого шёл наваристый запах борща. Большим половником зачерпнула содержимое, наполняя тарелку, после чего, достав из формы «кирпич» хлеба на смеси ржаной и пшеничной муки, быстро порубила здоровенным ножом на шесть частей.
— Ешь, голодная, небось. С утра, небось, бегаешь, — поворчала Тонька, наливая суп и себе, — всё расследуешь.
— А меня, как волка, ноги кормят, — ухмыльнулась Абрамова, — но по той теме, что ты давече рассказала, уже неплохой барыш. Держи половину.
Она протянула матери новенький хрустящий червонец.
— Ого, — Черепова, помяла ассигнацию в руках, даже понюхала, с удовольствием втягивая раздувшимися ноздрями запах новой купюры, — богато оценили.
Десять рублей — это была месячная зарплата какого-нибудь рабочего на заводе или грузчика, и для одинокой женщины вполне хватало на все насущные потребности.
— Как закончу, ещё двадцать отвалят, — похвасталась Абрамова.
— Солидно, хороший куш.
На некоторое время обе женщины примолкли, поглощая еду, затем, вытерев хлебным мякишем тарелку досуха, Мария спросила:
— Так что там со свидетелем, кто эту парочку видел, как они мухинских отоварили?
— В общем так, — вытерев руки о передник, принялась объяснять Черепова, — мужичка этого звать Евлампий. Тот ещё пройдоха, и жадный, как не знаю кто. Но за рубль отца родного продаст. В общем, рубль ему, конечно, жирно будет, сунешь полтину да поспрошаешь. Если надо, мной припугнёшь. Он только с виду дерзкий, а по факту, как и все мужики, только выступать горазд. Живёт на Малой Кирпичной, третий дом.
— Поняла, — покивала Абрамова, — а он точно видел?
— Точно. Считай, всё прямо под его окнами и произошло.
Не став откладывать в долгий ящик, журналистка отправилась по указанному адресу.
Домишко у Евлампия был неказистый, весь какой-то покосившийся и неустроенный, сразу видно: без бабы живёт, чахнет домик-то без крепкой женской руки.
— Хозяин, открывай! — постучала Мария в ворота.
Подождала минуту и уже собиралась постучать снова, только уже с ноги, как дверь дома заскрипела, приоткрываясь, и в щель просунулась наполовину седая голова.
Евлампий, ну, а кто это мог быть ещё, был под стать жилищу, такой же неухоженный, с всклокоченной бородой и красным, явно от частых возлияний, носом.
— Чево надо?
— Поговорить о мухинских.
— Неча нам говорить, — вякнул мужик, собираясь закрыть дверь, но тут зажатая двумя пальцами в руке Абрамовой сверкнула серебряная полтина.