Любовь Ефимовна посетовала:
— Приличной шляпки в этой татарской Казани не найдёшь!
Саша своё:
— Я не могу пить здешнее дрянное вино. Я не могу есть с утра до ночи баранину. В конце концов, у меня печень.
Савинков смерил его убийственным взглядом:
— Не надо баранины. Не надо вина. Сегодня же отправляйтесь дальше, в Уфу.
— А как же я... совсем раздетая?! — ужаснулась Любовь Ефимовна.
— Хороши и так... — нарочно сгрубил Савинков, чтобы поскорее отделаться от дружески-общесемейной напасти. — Я заверну в Самару, если успею туда пробиться, а потом тоже в Уфу. Там образовалась какая-то Директория... чёрт бы её побрал!.. Очередное правительство!
Он-то знал: Казань доживает последние дни. Троцкий подтянул к ненавистной, огрызающейся Казани тридцать тысяч красных армейцев при ста пятидесяти орудиях, не нуждающихся в снарядах. Казанский же гарнизон, даже пополненный отступившими сюда защитниками Рыбинска, Ярославля и других приволжских городов, не достигал и пяти тысяч при семидесяти сидящих на голодном пайке орудиях. Красные взяли Верхний Услон — высоту, господствующую над городом. Обстреливали не только предместье, но и центральные улицы. Надежда на поддержку горожан не оправдалась. Татары не хотели втягиваться в русскую усобицу, а русские рабочие попали под влияние красных агитаторов. Чувствовалось, может вот-вот начаться восстание. Чутьё Савинкову подсказывало: при всей неприязни к бежавшим в Уфу эсеровским, монархистским и прочим болтунам нельзя оставить Казани. Надо было принимать на себя роль хоть какого-то градоначальника... «или жандармского полковника, чёрт бы всех побрал!» — додумал невесёлую мысль, а Флегонт Клепиков подхватил её уже вслух:
— Я пойду к рабочим. Я научился с ними разговаривать.
Савинков с сомнением покачал головой, но выбора не было. С тяжёлым сердцем, но отпустил прекраснодушного юнкера. Наказал, правда, уж истинно по-жандармски, взять с собой надёжный конвой.
Кажется, юнкер предусмотрел всё это в лучшем виде... Но что мог сделать взвод новоявленных жандармов против оравы рабочих, уже сбившихся в вооружённые отряды? Началось открытое восстание. Бесстрашного юнкера Клепикова, так и не сумевшего выполнить жандармскую роль, принесли на шинели полуживого... с простреленной в нескольких местах грудью.
Поручив его попечению надёжных друзей, Савинков поскакал на участок полковника Перхурова. Вот кто был лишён всякой паники. Он до последнего отстаивал Ярославль, а сейчас со своими офицерами-волонтёрами так же спокойно и обдуманно защищал подступы к Казани. Чехословаки оголили фронт, отошли вниз по Волге к Самаре, а Казани было предоставлено право жить или умирать... По собственному усмотрению. Новоявленная Учредиловка, возомнившая было себя самарским правительством, бездарно удирала в Уфу, меж тем как большевики город за городом очищали Волгу.
На улицах Казани рвались снаряды. Савинков скакал к Перхурову всего с несколькими, ещё знакомыми по Рыбинску и Ярославлю офицерами. Сразу за городом начиналось ровное поле, на котором даже не успели выкопать окопы или хотя бы, на случай атаки, натянуть колючую проволоку. Вот тут под прямым обстрелом, и находился отряд Перхурова. Сам полковник со своим штабом расположился в одиночном домике, видном как белым, так и красным.
— Как вы можете здесь держаться? — пожав руку, спросил Савинков.
— Да вот держимся до сих пор, — оторвался от бинокля Перхуров.
Очередной снаряд разорвался в нескольких саженях. Деревянные стены дома ходуном заходили.
— Полковник, неужели можно здесь держать оборону?..
— Конечно, можно.
— Но большевики обстреливают с Верхнего Ус лона уже и саму Казань.
— Они обстреливали из Заволжья и Ярославль.
У защитников Ярославля была надежда на помощь высадившихся в Архангельске союзников — как выяснилось, наивная надежда... Здесь не было и её. Самара потонула в говорильне. Симбирск еле держался — точных сведений не было, но на этот час он мог уже и пасть.
— Вы всё-таки предусмотрели пути отхода?
— Предусмотрел. Но уйду последним... вот дают! — рассмеялся полковник под очередным взрывом.
Это было 9 сентября. 10 сентября Казань пала.
И началось то, что всегда бывает при отступлении, — паника и неразбериха. Ночью, уже в густейшей осенней темноте, по лаишевской дороге потянулся нескончаемый поток беженцев. Дорога — единственная, ещё не перерезанная большевиками. Вместе с беженцами, которых насчитывалось до семидесяти тысяч, в общий поток влились и уцелевшие войска, — да что там, толпы потерявших всякое управление солдат. Савинков нигде не находил ни Перхурова, ни его ближайших офицеров. Похоже, полковник сдержал слово: последним покидал Казань... Да и покинул ли?