— Боря... Можно так?
— Можно, Люба, если позволите...
— Позволяю... всё позволяю, несносный человек!
— Люба... Странно, я никогда не называл вас простым именем.
— То же самое и я, Борис Викторович. Зачем?
— Не знаю, представьте.
— Это вы-то — незнайка?
— Я знаю вкус ваших губ, запах волос, выжидательную нервность ваших милых пальчиков, трепет ваших бесподобных лодыжек танцовщицы... не скрою, и чуть выше, гораздо выше, не краснейте...
— Неужели я способна краснеть?
— Способны. В этом и вся прелесть.
— Но перед Сашей-то я — всего лишь грешная шлюха!
— Он так не считает.
— Откуда вы знаете?
— Мужчины иногда говорят без обиняков.
— Да, но почему он меня не выгонит?
— Он любит тебя... не надо ханжить!
— Не буду ханжить... милый Боря! Но как же ты терпишь его присутствие?
— Он в не меньшей степени любит и меня. Потом, он просто необходим... мой министр иностранных дел...
Они не слышали, как опять отворилась дверь, — петли здесь хорошо смазывали. Деренталь собственной пьяной сущностью!
— Я не помешал, мои дорогие?
Любовь Ефимовна судорожно оправляла платье. Савинков отошёл к окну, чтобы посторонний глаз, даже Деренталя, не видел его растрёпанного неглиже.
— Я вас очень люблю... и тебя, Люба, и тебя, Боря... Право, не знаю, кого больше. Надо выпить, чтобы прояснились мысли.
В руке он держал початую бутылку коньяка.
Придя маленько в себя и оправив растрёпанные волосы, Любовь Ефимовна бросилась ему на шею:
— Саша! Я ведь уличная танцовщица, правда? Шлюха? Как ты меня терпишь?
— С удовольствием терплю... о чём это она, Борис?..
— Борис Викторович, так лучше. Где пистолеты?
— Всегда при мне, — грохнув бутылку на письменный стол, полез Деренталь за пазуху своего просторного пиджака и вытащил купленный ещё в Токио военный наганчик, полез сзади за ремень — наган российский, побольше и покрепче видом.
— Дуэльные... растяпа!
— Дуэль? С кем? Когда... Боря?..
— Я же сказал — Борис Викторович!
— Ага. Борис Викторович. Дуэль, говоришь? С кем всё-таки?
— Со мной... рогоносец несчастный!
— Ага. Рога. Но если рогоносец — так и дурак набитый? Вы муху на лету подшибёте, не то что такого слона, как я. Нет, выпить надо. Выпить — это по мне.
Савинков расхохотался. Оказывается, и в его руке непроизвольно насторожился старый браунинг. Он кинул его на стол, где на письме-отчёте адмиралу Колчаку уже были рассыпаны сигары, широкополая чёрная шляпка, бутылка коньяку, а теперь вот ещё и браунинг. Натюрморт! Прекрасный натюрморт.
Как ни пьян был Саша Деренталь, он оценил этот натюрморт и со своей бесподобной улыбкой присоединил японский наган со словами:
— Всё равно из него нельзя стрелять. Косит... как глаз япошки!
Савинков бросился к нему нараспашку:
— Да, вечер мелодраматических сентиментальностей.
Любовь Ефимовна смотрела, смотрела, как истово обнимаются дуэлянты, и топнула крепко затянутой в башмачок ножкой:
— Ну, дожили! Вместо того чтобы обнимать бабу, мужики довольствуются собственными объятиями. Слышали, в моду входит новое слово: голубые? Вы поголубели?..
— ...поглупели, — отстранился Савинков от жирной груди своего всепрощающего друга.
— ...постарели, — протёр Деренталь вечно запотевающие очки. — А потому надо выпить.
— Надо так надо.
Вечер продолжался. Обычный парижский вечер.
VI
Между бесконечной перепиской с чешским пройдохой Масариком, с польским «пся крев» Пилсудским, с каким-то фюрером-итальяшкой Муссолини, со своим давним другом Сиднеем Рейли и, конечно же, с сэром Уинстоном Черчиллем, — между всеми этими делами он вдруг подружился и с Карлом Гоппером. Тот был теперь военным министром Латвийского уезда, — так Савинков по-великороссийски и в глаза ему говорил, — карманным министром и одновременно парижским карманником. Если он, Савинков, выпрашивая деньги, знал, что за ним стоит великая, хоть и истекающая кровью, Россия, стоит его собственное громкое и для Европы имя, то что стояло за этим: Гоппер? О его ярославском геройстве знал разве что полковник Перхуров, — раненый, он всё-таки выбрался тогда из Казани и сейчас разделял участь всего заграничного офицерства. Ну, разве ещё сам Савинков. Кто ещё?.. К «независимости» Латгаллии даже ярые ненавистники России относились в лучшем случае со скучающим непониманием. Если посол борющейся с большевиками России деньги как-никак получал, если он гнал пароходами через Владивосток, Беломорье и Черноморье пушки, пулемёты и даже неповоротливые танки, если его рукой направляемые поезда с солдатским сукном и сапогами правили путь в Россию через Варшаву и ту же Ригу, — то что мог выпросить несчастный Карл Гоппер? Он прибегал в полной растерянности: