И хорошо, что тогда ничего не получилось – если верить слухам, то у Ольги и ее родителе й дела идут не так успешно, как раньше. Их семейный бизнес терпит крах, и в первую очередь из-за самой Ольги, которая отчаянно пытается прыгнуть выше головы.
Мое же положение значительно улучшилось, как в профессиональном плане, так и в финансовом. А что поделать – мне сына нужно поднимать. Удостоверение и навыки военного корреспондента открыли мне дорогу к международной журналистике, наш родной ТАСС и британский Реутерс постоянно меня цитируют, а некоторые политики принципиально требуют в качестве интервьюера «ту храбрую девочку в бронежилете и с микрофоном». Все-таки среди военных журналистов я практически единственная женщина, которая не боится никаких поездок, даже в самое пекло войны. Почему я стала такой до сумасшествия бесстрашной – я и сама не знаю. Точнее, стараюсь об этом не думать, просто еду куда отправят. Научилась этому у Ильи – его ведь тоже ни о чем не спрашивали, когда подписывали приказ о переводе или назначении? Для высших чинов он – всего лишь исполнитель.
А для меня он до сих пор остается тем самым одним-единственным мужчиной, которого я когда-то полюбила и люблю до сих пор. Время не лечит, нет. Оно просто загоняет в угол всю боль от потери, маскирует новыми событиями, новыми воспоминаниями, создает иллюзию, что все нормально, но порой происходят сбои. И тогда накатывают не просто волны боли, а целые цунами, которые смывают под собой все, что было после. Возвращают назад, в прошлое, к точке отсчета. Илья стал для меня не просто воспоминанием, он стал моим двигателем, моей болью и моим гением. Как муза для Пушкина, как вдохновение для Шопена, так и память об Илье стала моим источником жизни. Я не забываю о нем ни на один день. И его фотографию вместе с изображением нашего сына я всегда ношу в нагрудном кармане под бронежилетом, как оберег. Поэтому и не боюсь ничего. Кораблев называл меня глупой и трусливой, поясняя, что этим своим поведением я убегаю от реальности. Может, он прав, но никаких психических отклонений полиграф показывает. Я точно знаю – постоянно прохожу психологическую комиссию.
В этот раз у меня выдалось несколько свободных часов в самолете. Закончилась моя командировка в Кемер, весь материал с оператором мы отсняли как всегда на высшем уровне, и теперь он занимается монтажом для турецкого Ихласа. Я же по просьбе мамы занялась сайтом ее фонда. Штатного медиаменеджера она еще не нашла, а реклама фонду нужна на постоянном уровне для привлечения волонтеров и благотворителей.
Я нажала на папку просмотра фото и начала листать галерею, чтобы выбрать для загрузки наиболее зрелищные кадры. От каждого кровь в жилах стынет. Дети чуть постарше моего сына – грязные, рваные, голодные, настолько худые, что под тонкой кожей просвечивают ребра – все они работают наравне со взрослыми на заводах. Хотя «завод» - это всего лишь название. А на самом деле вся работа выполняется исключительно руками, без всяких подручных средств. И люди живут здесь годами, находясь в финансовой ловушке современных рабовладельцев. Дети так и вовсе никогда не видят другой жизни, и я в некотором смысле преклоняюсь перед мамой, которая пытается бороться с системой. Крупным фондам по карману выкупить долги и дать семьям свободу. Но для этого нужны деньги и реклама в массы, чем я и занимаюсь. Во время одной из командировок я была в одной из деревень в пустыне, где рабы живут в самодельных палатках и работают за копейки на богатого урода – запуганные, они даже не понимают, что у них могут быть другая жизнь и лучшие возможности, что их дети могут получить образование, а семьи – новый дом и работу.
Одна из фотографий привлекла мое внимание, и я даже не сразу поняла, чем. Долго разглядывала снимок работников кирпичного завода, судя по геолокации – в одной из стран третьего мира на Ближнем Востоке. Ничего необычного, по крайней для повидавшей многие стороны подобной жизни меня. Несколько взрослых и детей в одном из карьеров лепят по формам узорные кирпичи и складывают их в общую кладку. Но вот я увеличила снимок одного из работников, и сердце пропустило тысячу ударов. Мужчина, грязный, худой, в оборванной одежде, с уставшим взглядом потухших глаз, однако же я смотрела не в глаза. Щеку работника от носа до уха рассекал знакомый шрам. Разве такое возможно…?