Вон он, кстати, приехал на своем джипе с охраной. Еще бы он один был – знает старый черт, что его здесь все боятся и одновременно ненавидят. А ну как какой-нибудь обезумевший раб набросится? Абдул только с охраной таким властным кажется, на самом деле – жирный, слабый и трусливый старикашка. К тому же жадный до денег. Так что спор Вахида закончился, так особо и не начавшись, едва переводчик фонда озвучил сумму за выкуп. Неужели пронесло? Неужели Абдул согласился дать нам свободу…? Это ж сколько деньжищ-то ему предложили за наши души…?
Я молчал, когда меня самым первым погрузили в машину. Я молчал, когда два грузовика тронулись, оставляя позади чертовы карьеры. Молчал, когда нас всех, теперь уже бывших пленных, передали врачам. И даже когда врачи под местным наркозом перешивали мою ногу, тоже молчал.
Потом нас долго опрашивали люди из посольства и местной полиции. Понятное дело, что никто Абдула не тронет – не он первый, не он последний в этой стране, кто держит производство на руках рабов, поэтому все наши показания власти свели к тому, что Абдул дал нам кров и еду. Вроде как спас от голодной смерти. Наш посол заставил подписать документ о неразглашении произошедшей ситуации в массы. Что знаем мы, того не должен знать никто. Официальной версией назначили мою полнейшую амнезию. Мол, память потерял, а Абдул по доброте душевной с работой помог. Да и к черту! Я готов согласится на любую версию, лишь бы никогда не возвращаться на карьеры! После подписания показаний нам удалось позвонить домой. Номера телефонов, к удивлению, дала мне Маша. Я не стал спрашивать, откуда она все знает, а сразу начал набирать цифры на навороченном телефоне. До жены я не дозвонился, а вот мама трубку взяла сразу.
-Ало, мам…?
-Кто так шутит?
-Это не шутка, мам… я живой.
Сквозь всхлипы и начавшуюся от бурных эмоций истерику я смог разобрать только свое имя. Пообещал, что скоро буду дома, и отключился. Не смог дальше слушать мамины причитания, потому что все-таки не сдержался и заплакал. Я думал, что зачерствел за эти годы, перестал что-либо чувствовать, но ошибался. Эмоции переполняли меня через край. Это острое ощущение свободы после долгих лет рабства и балансировании на грани жизни и смерти кружило голову так, что бросало от одного чувства к другому. От успокоения до панической истерики.
В палату заглянула Маша и вопросительно уставилась на меня. А у меня как раз отходняки начались после плена, такие, которые бывают после контузии. Когда призраки прошлого еще удерживают в липких ледяных лапах твое сознание и заставляют корчится в агонии. Я упал с кровати и заметался по полу, хватался за Машу и, словно сумасшедший, кричал ей в лицо, что она должна забыть меня, оставить, что я инвалид, контуженный калека с подорванным здоровьем и поломанной судьбой. Я орал, плевался, устроил погром, пока не появились санитары и не вкололи мне успокоительное. Почти сразу же я уснул.
И до самой выписки Машу я больше не видел.
Прямо из госпиталя нас доставили в аэропорт в сопровождении людей из министерства. Перед посадкой посол сообщил, что с нашими семьями уже связались, и они будут нас встречать.
Я был настолько погружен в собственные переживания, что практически не обращал внимания на Машу. На то, каким взглядом она смотрит на меня. Но, если честно, меня даже не особо-то интересовал ее взгляд. Я чувствовал себя неблагодарной скотиной, но вновь обретенное чувство свободы было гораздо сильнее всех остальных. Я был опьянен этой свободой, наслаждался ею, как больной наркоман дурманящей эйфорией. Еще бы – теперь я могу есть, пить, отдыхать столько, сколько хочу сам. Могу смотреть телевизор или читать газеты с последними новостями. Могу принять горячий душ и переодеться в чистую одежду. Я и забыл, что такая жизнь существует, и теперь, наконец вспомнив об этом, оказался полностью одурманен вновь обретенной независимостью. И больше меня ничего не волновало. Наконец-то я смог вырваться из рабства! Наконец я смогу жить нормальной жизнью! Увижу мать, Ольгу, Соню… я постоянно думал о дочке. Раньше, на войне, моим светочем была Маша, девочка, которую я встретил за день до призыва. А там, под палящим солнцем пустынных карьеров – все мои мысли были с Софией. Радовала только одна мысль, что я смог оставить после себя продолжение рода. Что с моей смертью моя кровь не закончится.