Аристокл перевел взгляд с Сократа на Крития (они родственники, вспомнил Сократ) и обратно.
— Он прав? — спросил мальчик. — Ты боишься Алкивиада?
— Я боюсь за Алкивиада, — ответил Сократ. — Разве не верно то, что человек, достигший огромной власти, привлекает также огромное внимание, ибо все хотят узнать, как он эту власть употребит?
— Пока он не сделал ничего дурного, это уж точно, — сказал Аристокл.
— Пока, — пробормотал Критий.
Проигнорировав это замечание, что многим было бы не под силу, мальчик сказал:
— Почему мы должны обращать огромное внимание на человека, который не сделал ничего дурного? Разве что для того, чтобы перенять у него все хорошее.
— Когда речь идет об Алкивиаде, — сказал Критий, — как бы не перенять у него все дурное.
— Да, многие могут сделать и это, — сказал Аристокл. — Но разве это правильно?
— Какая разница, правильно это или нет? Так будет, и все тут, — сказал Критий.
— Подожди‑ка, — Сократ поднял руку и взмахнул в сторону агоры. — Прощай, Критий. На сегодня с меня довольно общения с тобой, да и с любым другим человеком, который спрашивает: «Какая разница, правильно это или нет?» Ибо что же может быть важнее? Если человек знает, что правильно, то как же он может поступить неправильно?
— Зачем ты спрашиваешь меня? — отпарировал Критий. — Лучше поинтересуйся у Алкивиада.
В этом было достаточно истины, чтобы ужалить Сократа, но он был слишком гневен, чтобы обидеться. Он снова взмахнул рукой, на этот раз более резко:
— Уходи. И не возвращайся, пока не излечишь свой язык, а еще лучше — свой дух.
— О, я уйду, — сказал Критий. — Но ты обвиняешь меня, тогда как тебе следует обвинять себя самого, ибо именно ты обучил Алкивиада тому самому добру, которое он ни в грош не ставит. — Он зашагал прочь.
И эта стрела не пролетела мимо цели. Делая вид, что ему не больно, Сократ повернулся обратно к своим собеседникам, стоявшим под оливковым деревом:
— Ну, друзья мои, о чем это мы говорили?
Беседа не прекращалась почти до самого заката. Когда она наконец завершилась, Аристокл подошел к Сократу и сказал:
— Поскольку мой родственник так перед тобой и не извинился, позволь мне сделать это за него.
— Ты благороден, — с улыбкой сказал Сократ. Аристокл вполне заслуживал улыбки — он был красивым мальчиком, готовый через два–три года превратиться в прекрасного юношу, хотя широкие плечи и слишком развитая мускулатура и не дадут ему достигнуть совершенства. Впрочем, несмотря на внешность Аристокла, Сократ продолжил: — Но как это один человек может просить прощения за другого?
Вздохнув, Аристокл ответил:
— По правде говоря, я и не могу. Но я желал бы мочь.
После этого Сократ улыбнулся еще шире:
— Твое желание благородно. Я вижу, ты стремишься к добру. Это не очень‑то типично в таком молодом возрасте. По правде говоря, это не очень‑то типично в любом возрасте, но особенно в очень молодом, когда человек еще не успел обдумать подобные вещи.
— В моих мыслях я вижу образы — если хочешь, формы — идеального добра, идеальной истины, идеальной красоты, — сказал Аристокл. — Впрочем, в мире они всегда несовершенны. Как же мы можем эти идеалы достичь?
— Давай пройдемся. — Сократ положил руку мальчику на плечо, в знак не физического желания, а отчаянной надежды, которую он почти оставил. Неужели он наконец встретил человека, чьи мысли совпадали с его собственными? Будучи даже так молод, орел показывал свои когти.
Они долго говорили этой ночью.
* * *
Царь Агис был низкоросл и мускулист. Его верхнюю губу, выбритую в обычной спартанской манере, украшал шрам. С его лица не сходил мрачный вид. Он сохранял это выражение лица с трудом, ибо ему явно хотелось широко раскрыть глаза и уставиться на все, что он видел вокруг себя в Афинах. Тем не менее он подавлял в себе это желание, что ставило его на порядок выше обычной деревенщины, ни разу не видевшей большого города.
— Приветствую тебя, — любезно сказал Алкивиад, протягивая руки. — Добро пожаловать в Афины. Пусть будет между нами мир, если мы сможем договориться.
Правая рука Агиса была покрыта мозолями, словно у гребца. Впрочем, он закалил ее рукояткой меча и древком копья, а не веслом.
— Приветствую тебя, — ответил он. — Да, пусть будет мир. Когда мы начали эту свару, иные из нынешних воинов еще были младенцами. И чего мы этим добились? Только разорения родной земли. Хватит, говорю я. Пусть будет мир. — Сказанное с дорическим выговором, это слово прозвучало еще более увесисто.