Абсолютно голая, с широко раздвинутыми и задранными кверху ногами, Наташа беспомощно покачивалась под бордовым вековым дубом в безысходной задумчивости. Она пробовала считать звёзды, чтобы заснуть и перенести весь этот предстоящий ей ужас как бы не наяву, но звёзды в эту ясную ночь, казалось, были заодно с оккупантами и постоянно меняли своё положение. Так что, подсчитать их — было делом заведомо безнадёжным.
Когда все до единого гедеэровцы по паре-тройке раз насладились Наташиной глубиной, их командир повернулся к Ване, до этой минуты, затаив дыхание, наблюдавшим со сладко противным самому себе интересом за изнасилованием собственной тёти, и участливо спросил: «Ну, а что бы ты хотел с ней сделать, малыш?»
Мальчик подошёл к Наташе поближе. Её расхристанная, влажная, лоснящаяся от секрета тёмно-розовая вагина с вытекающими из неё соплями любви раскачивалась прямо перед его любопытным носом. Ваня протянул к ней руку, надавил на скользкий разбухший клитор, широко развёл малые губы и заглянул в дырочку…
Видно было плохо. Мешала вытекающая из тёти Наташи германская сперма. Из глаз девушки катились слёзы раскаяния.
— Я… Я раскаиваюсь — еле слышно прошептала она.
— В чём? В чём ты раскаиваешься, шлюха? — спросил пластмассовый сержантик.
— Я раскаиваюсь в том… в том, что я — женщина! — выдохнула она.
— Вот. — сказал Обер, протягивая Ване планшетку, — Это нужно засунуть туда. — и похлопал Наташу по письке.
— А что это, дядя фашист? — спросил мальчик.
— Я не фашист, я — потомок Фашиста! А это, — и он снова потряс в воздухе планшеткой, — это Книга Судеб, малыш!
Под ясным небом повисла неловкая пауза.
— Ладно, малыш, не будем тебя смущать. Да нам уже и пора. Задержались мы здесь. А ведь нам же ещё завоёвывать твою Родину!
— Да как же я засуну это туда? — вскричал возмущённый Ваня.
— Если ни в ту, ни в другую дырку влазить не будет, сделай между ними разрез! — посоветовал ему на ухо Ницше, и все они побежали дальше завоёвывать Марьину Рощу.
Обер уже начал засыпать в коляске своего командирского мотоцикла, когда до него наконец дозвонился Пиночет.
— Меня интересуют ваши успехи! — прозвучало в фиолетовой трубке вместо приветствия.
— М-м-м-м-ой! — подпрыгнул на кочке Обер.
— Что «ой»? Так вы её сделали? Отвечайте!
— Да, товарищ фельдмаршал, но…
— Что «но»?
— Она… ну, в общем, она не совсем кукла.
— Конкретней!
— Мы… Гм, кажется, мы выебли человека! — выпалил Обер. В трубке послышался скрип обескураженной мысли на том конце провода.
— Гм-гм… Не преувеличивайте! — нашёлся наконец Пиночет.
46
В конце концов дом Мишутки категорически разбомбило. А поскольку Тяпину конуру оккупанты сравняли с землёй в первый же день войны, на сей раз горе-сожители натурально и окончательно остались без крова. Эвакуация же, как вы знаете из сорок второй главы, была так же успешно отменена, и конца-краю страданиям плюшевых праведников в обозримом будущем не предвиделось.
Первую ночь безрадостной новой жизни обезьянка и медвежонок провели в уцелевшем крыле здания Андрюшиного детского сада, но наутро разбомбило и его. Тогда они перебрались в полуразвалившееся здание Института Личной Ответственности. Там им удалось прожить относительно счастливо целых двое суток, и оное счастье было, хоть и относительным, но достаточно полноценным. Перед их последним соитием в Институте Ответственности Мишутка, по всей видимости, из-за нервного перенапряжения, растрогался до такой степени, что назвал Тяпу своей девочкой. Она же столь обаятельно мурлыкнула ему в ответ обезьяной, что у него мгновенно наступила эрекция. Однако в полдень третьего дня Институт Ответственности постигла та же участь, что предыдущие их пристанища. Мишуткой с его предрасположенностью к мистицизму немедленно овладело предположение, будто это сам Господь Бог кладёт им гедеэровские авиабомбы след в след.
— Да-а, — сказал он как-то практически вслух, — возможно, что это хорошо и не кончится…
— Глупый ты! Ты просто устал. — дежурно предположила Тяпа, чтобы успокоить саму себя, и почти обаятельно улыбнулась.