Дабы пояснить этот тезис о некоторой сдвинутости границ сексуальной нормы в сравнении с сообществом человеков, скажу, что причина, по которой Парасолька ни разу в жизни не спал с многоумной обнимательной Тяпой заключалась совсем не в том, что она была обезьяной, но лишь в том, что такие обезьяны, как она, были не в его вкусе.
В большинстве семейных пар интимная близость сводилась к тому, что супруги просто раздевались догола, ложились в кроватку, крепко-крепко обнимали друг дружку и в умиротворении засыпали. Когда им хотелось чего-нибудь эдакого, они прибегали к поцелуйчикам всяких сортов, а также к облизыванию партнёра с головы до пят. Особую остроту и пикантность их отношениям предавали, конечно, совместные слёзы, сладко рвущие оба сердца безудержные рыдания. Но такая степень близости была доступна не всем, а тем, кому всё же была — далеко не каждый раз и то, как правило, вне семьи.
В человеческом сообществе аналог подобной остроты отношений можно обнаружить в следующем парадоксе: бывают в жизни любого мужчины такие моменты, когда его член при известных обстоятельствах, то есть в эрегированном состоянии, почему-то, казалось бы ни с того ни с сего, достигает размеров в среднем на полтора-два сантиметра длиннее, чем обычно при том же раскладе.
Однако, несмотря на всю экстравагантность сексуальной механики, весь комплекс уже социальных проблем, имеющий в своей основе всё те же гендерные мотивации, был в мире игрушек до безобразия схож с людским. Та же ревность, то же либидо, система запретов, страсть к их нарушению, воля к обладанию, доминирование, подчинение — ну, словом, вся эта наша с вами хрестоматийная чепуха. И, в общем-то, это вполне объяснимо и даже естественно, если дать себе труд понять, что во всяком совокуплении есть своя мера условности.
Поэтому, с одной стороны, в том, что в то утро пластмассовый майор Парасолька проснулся от того, что Алёнка нежно-нежно, сдвинув глаза на лоб, чтоб следить за реакцией партнёра, провела свои тёплым язычком по тому месту в низу его живота, где мог бы покоиться его спящий член, если бы таковой у него имелся, не было ничего удивительного. Такое бывало в их мире, и он даже сам не раз видел подобные эпизоды в X-фильмах. Но, с другой стороны, это было удивительно для него лично, поскольку раньше такого с ним не случалось. Сима никогда не целовала его в этом месте. Конечно, подруги рассказывали ей, что наибольшее удовольствие игрушечные мужчины получают от ласк того места, где у них располагался бы член, если бы они были людьми, но искала она его, почему-то где угодно, но только не там, где он действительно мог бы быть. Чаще всего в поисках виртуального члена майора Сима исследовала его подмышки или же пятки. Парасолька же, не желая её расстраивать, иногда делал вид, что ей вполне удаётся его находить, и от её вялых поцелуев в подмышку начинал исступлённо сопеть, словно заправский герой X-фильмов. Алёнка же как будто знала наверняка.
Майор открыл глаза, улыбнулся детской улыбкой и прижал её голову к этому месту плотнее. Алёнка покорно заработала пластмассовым язычком быстрее. Когда Парасолька был почти уже на пике, она прикрыла ему глаза своими горячими нежными ладошками и проворно перенесла свою гладкую промежность в низ его живота…
Через десять минут они лежали обнявшись на тёмно-зелёной простыне, покрывавшей Алёнкин диван и лениво беседовали. Сказать по правде, говорила в основном Алёнка. Майор же глупо улыбался, поглаживая её животик, и молчал, пытаясь не думать о войне.
— Ты хороший. Ты похож на моего папу. Мне с тобой не страшно. Ты такой большой, а я рядом с тобой такая маленькая, но я не боюсь, что ты меня сломаешь. Ты ведь легко можешь меня сломать, но никогда-никогда не станешь. Правда?
— Конечно нет. Ты маленькая. Хрупкая. Красивая такая. Я буду иногда приходить к тебе и приносить цветы и солёные орешки.
— Солёные-солёные?
— Самые солёные в мире, самые ореховые орехи…
— Знаешь, я, наверное, теперь буду о тебе думать всё время… Можно? — и она снова погладила его в главном месте.
— Конечно. Будешь качаться на своих качелях, а я буду на манёврах. Буду давить новобранцев и думать, что где-то есть в этом мире качели, на которых качаешься ты и думаешь обо мне… Знаешь, что я тоже думаю о тебе.