Сегодня вечером, пока я пишу, Хьюго играет на гитаре, а потом притягивает меня к себе с новой силой, вызванной к жизни психоанализом. Он очень многословен в своем дневнике, говорит возбужденно, но, безусловно, интересно.
Эдуардо не верит моим откровениям об Алленди. Он подозревает, что мы задумали спасти его, вызвав ревность. Эдуардо, мой любимый испорченный ребенок, которого я буду любить вечно! Мы счастливы вместе только тогда, когда погружаемся в волшебный мир красоты. Он стер из своей памяти наши сексуальные переживания, но не обиду. Он мечтает, что в один прекрасный день я приползу к нему на коленях, чтобы он мог заставить меня страдать, отомстить мне за то, что я щеголяла перед ним отношениями с Генри.
Он борется со мной — слепо, тупо, зло, — упрекая меня за ту ночь, когда мы пошли на танцы и я пыталась его расшевелить. Он, конечно, ревнует, потому и показывает Алленди записку, где я пишу, что люблю его и всегда буду любить странной, таинственной, необъяснимой любовью.
Я спешу за помощью к Алленди: моя демонстрация своего желания к Эдуардо нужна, чтобы просто загладить невыносимую для него обиду. Я хотела, чтобы последнее слово осталось за ним, чтобы он почувствовал, что сам отказался от меня, ведь ему просто необходимо было ощутить свою силу. Но когда Алленди демонстрирует мне свою нежную и покровительственную любовь, я восстаю. Он хочет отложить нашу близость, чтобы продолжить психоанализ, в котором, по его мнению, я все еще нуждаюсь. Когда я отказываюсь, я лишь подтверждаю его подозрения: мне нужна экстравагантная, страстная любовь, а не его нежность и покровительство. Он догадался, что его любовь для меня — трофей, сам он мне не нужен. Как только я написала эти слова, я поняла, что они не совсем верны.
Я оставляю Алленди совершенно разбитым и возвращаюсь к своей истинной любви — к Генри, возвращаюсь с великой радостью и буйным весельем. Как быстро мы вспыхиваем! Я начинаю понимать, что могу по-настоящему любить, только когда доверяю человеку, когда могу быть с ним совершенно откровенна. Я уверена в любви Генри и поэтому забываю о себе.
Потом Генри рассказал мне, что ревновал и боялся, потому что читал об истеричках, способных испытывать глубокое чувство одновременно к нескольким мужчинам. Неужели я такая?
Единственное, на что способен психоанализ, — это заставить человека осознать все его несчастья. Я добилась путающей ясности в осознании всей опасности моего случая, но это не научило меня смеяться. Сегодня у меня такое мрачное настроение, какое бывало только в детстве. Только Генри, самый жизнерадостный человек на свете, способен сделать меня счастливой.
У меня произошел чрезвычайно важный разговор с Алленди. Я принесла ему две страницы «объяснений», и поначалу они очень озадачили его. Я отметила два момента, которые меня от него отталкивают: во-первых, он сказал однажды: «А что будет с бедным Хьюго, если я поддамся искушению? Если он узнает, что я предал его, лечение станет невозможным». Щепетильность, точно такая же, как у Джона. Она для меня просто невыносима, я слишком страдала от нее, именно поэтому мне так нравится бесцеремонность Генри. И Джун тоже. Они создают некое равновесие, благодаря которому я чувствую себя легко и свободно. Но, как говорит Алленди, нельзя искать равновесия в других — оно должно быть внутри тебя. Я должна освободиться от щепетильности, чтобы не покоряться бесцеремонности окружающих.
Вторая причина моего недовольства Алленди — та нежность, которую он испытал при чтении моего детского дневника. Я ненавижу любой намек на нежность, потому что она напоминает отношение ко мне Хьюго и Эдуардо, а ведь это чуть не привело меня к катастрофе. Алленди разозлился, неправильно поняв мои слова. Неужели я сравниваю его с Эдуардо и Хьюго? И я, такая здравомыслящая, плакала и говорила ему: я прекрасно осознаю, что у меня деформировано восприятие нежности, что причина кроется скорее не в его слабости (ведь ее нет!), а в моей извращенной потребности в агрессии и покое одновременно. Потом Алленди мягко объясняет мне, что разделение эротического и сентиментального — не решение проблемы. Конечно, мой любовный опыт до Генри был более чем неудачен, но я не найду счастья и с помощью чисто сексуальных отношений.
Сначала Алленди запутался в закоулках моего лабиринта. Мне хотелось ввести его в заблуждение, увести от правды. К моему великому изумлению, он вдруг отверг все, что я сказала до этого, и заявил: