Эта картина неизгладимо врезалась в память Беляка. Смерть девочки повергла его в какое–то оцепенение. Он долго лежал с широко раскрытыми глазами, не слыша глухих ударов бомб, не ощущая боли в ноге и в ключице.
Вторая половина дня прошла спокойнее: самолеты не прилетали, но зато явственней стали слышаться разрывы снарядов и перестук пулеметов.
Под вечер Беляка, по его просьбе, вынесли во двор и положили на топчан между двумя елями. Он лежал неподвижно и глядел, как плыли и таяли в чистом вечернем небе маленькие облака. Незаметно он забылся. И когда открыл глаза, увидел перед собою большую грузную фигуру начальника цеха стекольного завода Добрынина, своего товарища по охоте. Сидя в ногах Беляка на топчане, Добрынин короткими пальцами больших сильных рук вертел самокрутку.
— Федор Власович! — слабым голосом позвал Беляк.
— Ага! Проснулся? — Добрынин тепло посмотрел в лицо Беляка и легонько пожал его руку. — Что, всыпали?
— Всыпали. Ключица перебита и в ногу попало.
— Так, так… — Добрынин чиркнул спичкой. — Я уже узнавал у врача. Ну, ничего, заживет до свадьбы. Сибиряки — люди крепкие. — Помолчав немного, он добавил: — А я к тебе, Карпыч, с серьезным делом.
Беляк насторожился.
— Говори… Я слушаю, — сказал он.
Добрынин затянулся самокруткой, прищурив черные, глубоко посаженные глаза, подул на огонь цигарки и долго молча смотрел на Беляка, как бы обдумывая, с чего начать разговор.
— Ну? Чего же молчишь? — нетерпеливо спросил Беляк. Добрынин улыбнулся в седоватые усы. Потому и не торопится, пояснил он, что дело действительно серьезное. Просьба есть к Беляку от городского комитета партии: остаться в городе и организовать подпольную борьбу с фашистами. Он, Добрынин, пойдет в лес формировать партизанский отряд, а Беляк должен поднимать людей в городе.
— Как ты на это смотришь? Говори прямо, — сказал Добрынин.
Но сразу, одним словом, одной фразой ответить нельзя было. Дело действительно оказалось серьезным.
— А справлюсь я? — спросил Беляк.
— Тебя только это беспокоит?
— Пожалуй, да.
Добрынин пожал плечами.
— А я справлюсь с тем, что мне поручили? Как, по–твоему? Ведь я назначен комиссаром партизанского отряда. Ну, начальник цеха, куда ни шло, — я с малых лет по стекольному делу пошел. А то — комиссар! Ты понимаешь, комиссар отряда?!
— Понимаю, все понимаю, Федор Власович. Ты–то справишься. У тебя такая струнка есть. Ты можешь заставить людей слушаться себя.
Добрынин усмехнулся.
— А я уверен, что ты, Дмитрий Карпович, тоже справишься. Ты вот у меня струнку подметил, а в тебе тоже есть этакая закваска… Упорство есть. Да и умом тебя бог не обидел. Я ведь тебя и рекомендовал горкому партии.
— Спасибо, Федор Власович.
— Я рекомендовал, а Пушкарев поддержал… В общем, теперь слово за тобой.
Беляк лежал, закрыв глаза. Он пытался представить себя в роли подпольщика. В город входят гитлеровские войска. Начинаются репрессии, аресты, обыски, допросы. Вводится фашистский режим, устанавливаются новые порядки. И против всего этого надо вести борьбу.
В качестве кого ему придется остаться в городе? С чего начинать? На кого в первую очередь можно опереться? Как много возникает вопросов! И это сейчас, когда враг еще не вошел в город.
Беляку вспомнился девятнадцатый год, партизанский отряд в Сибири, в тылу у Колчака, и он сам, молодой парень–партизан. Давно это было, а как все врезалось в память. Он хорошо помнит, как дважды пробирался в город из лесу на встречу с подпольщиками. Скрывался в городе по неделям, отлеживался, набирался сил для обратной дороги. Однажды он присутствовал на собрании подпольщиков. Оно происходило на железнодорожной станции, на заброшенных путях, где–то в тупике, в пустом нетопленом вагоне. Потом он побывал у женщины, размножавшей листовки на пишущей машинке. Эти листовки Беляк понес в отряд, а оттуда их распространяли по окрестным деревням. Работали же тогда под носом у врага. Да еще как работали!…
— Ты не заснул, Карпыч? — напомнил о себе Добрынин.
— Нет, нет, — поспешно ответил Беляк. — Я… думал.
— И что надумал?
— Попробуем, Федор Власович. Страшновато, правда, но попробуем.
— Так–то оно лучше! — сказал Добрынин и поднялся. — Пойду в горком, доложу о твоем согласии, а как стемнеет, приду еще раз. Прощаться не будем.
…Вторично Добрынин пришел поздно ночью и не один, а с начальником разведки Костровым. Беседа на этот раз затянулась до утра.
Договорились о том, с чего начать подпольную работу, кого из жителей привлечь, с кем из подпольщиков Беляку надо установить связь и как ее поддерживать далее. Надо было хорошо запомнить имена, фамилии, адреса, пароли.
— И лежи ты здесь, пока не придут немцы. Быстро не выздоравливай. Понял? — предупредил Добрынин. — Пусть тебя застанут на больничной койке. Это совсем неплохо.
Добрынин и Костров ушли уже под утро, и после этого встретился с ними Беляк только на сегодняшнем заседании, спустя три месяца.
— Ну, а теперь с тобой, товарищ Беляк, займемся, — сказал Пушкарев, когда участники заседания разошлись. — Садись поближе, рассказывай… Как живешь? Как чувствуешь себя? Новости какие? Почему опоздал?
Беляк начал с последнего вопроса. В условленном месте он не нашел провожатого с лошадьми и пошел в отряд пешком. Оказывается, разминулись. Провожатый нагнал его уже на полпути.
— Нехорошо получилось, нехорошо, — насупив брови, произнес Пушкарев и бросил короткий взгляд на Зарубина.
Тот наклонился к сидящему рядом Кострову.
— Не знаешь, от кого был проводник?
— Кажется, от Селифонова, — ответил Костров.
Командир отряда внимательно разглядывал Беляка, о котором много слышал. Смуглый, с уже редеющими, но без единой сединки черными волосами, с темно–карими спокойными глазами, прямым носом и небольшим ртом, Беляк производил впечатление человека с твердым характером.
— Я сам проверю, — сказал Зарубин, — почему провожатый не нашел вас.
— Ну ладно, ладно, вопрос исчерпан, — нетерпеливо проговорил Пушкарев. — Рассказывай, Карпович. Ведь три месяца прошло! Не шутка, а?
— Да… воды много утекло… — отозвался Беляк, придвигая поближе к столу высокий чурбан, на котором он сидел. — Я уже не знаю, с чего начинать.
— Давай так, Дмитрий Карпович. — Пушкарев поставил ладонь ребром. — Сначала о том, как живешь, как устроился, как здоровье, потом о людях, об обстановке, а уже после обо всем прочем. Вот, брат, повесточка, а? — Он громко засмеялся.
Все сгрудились вокруг небольшого, покрытого плащ–палаткой стола.
Беляк рассказал, что уже на восьмые сутки после прихода гитлеровцев больных и раненых выпроводили из больницы, — в ней разместился немецкий офицерский госпиталь.
Когда созданная оккупантами управа объявила о регистрации жителей города, Беляк встал на учет, а дней через пять получил повестку, обязывавшую его явиться к заместителю бургомистра Чернявскому.
— Что это за фрукт, думаю, откуда он взялся? — рассказывал Беляк. — Я перебирал в памяти всех знакомых горожан, но фамилия Чернявского ни о чем мне не говорила. И только уже сидя в управе, в приемной, я вспомнил…
…Дело происходило в двадцать восьмом году. Как–то в поддев к городской библиотеке, которую только что принял Беляк, подъехал грузовик, и маленький расторопный старичок, представитель гороно, предложил принять привезенные им четыре больших ящика с книгами. Старичок просил повнимательней разобрать книги и все, что можно, зачислить в фонд библиотеки. Он предупредил: «Смотрите хорошенько, это изъято у арестованного эсера. Такой негодяй!»
Сидя против дверей заместителя бургомистра, Беляк вспомнил украшенный причудливой виньеткой штамп, стоявший на книгах: «Из библиотеки адвоката Вениамина Владимировича Чернявского»…
…Чернявский принял Беляка любезно, поинтересовался здоровьем, расспросил, устраивает ли его квартира, чем он думает заниматься.