Читатель, возможно, обратил внимание на то, что Уэллс, в отличие от большинства литераторов, постоянно сотрудничавших с одним-двумя изданиями, всегда публиковался во множестве разных журналов и его книги выходили во многих издательствах. Это не случайность, а характерная особенность нашего героя: с первых лет успеха он затеял беспрецедентную битву с издателями, которая не прекращалась до самой его смерти. Он считал, что издатели эксплуатируют писательский труд, а литераторы, соглашаясь на постоянное сотрудничество, этой эксплуатации потакают. Он манил издателей обещаниями, но не связывал себя обязательствами, и в итоге ни один издатель не мог знать, когда он получит очередной текст Уэллса и получит ли его вообще. Кроме того, он заламывал несусветный гонорар, полагая, что оказывает услугу не только себе, но и издателю, который будет вынужден крутиться, выпуская большие тиражи, и тем самым станет сильней в борьбе за существование. А когда сумма была утрясена и договор подписан, издатель по-прежнему дрожал, ожидая беспрестанных поправок и обвинений в нечестности и неумении вести дела: хотя Уэллс, по собственному признанию, в экономике мало что смыслил, он полагал, что может и должен учить издателей, как им работать. Хенли велел ему внести ряд поправок в текст «Машины времени», и он сделал это со словами благодарности за совет, но очень скоро он перестал прислушиваться к подобным советам и на требования исправлений отвечал оскорбительными письмами. Впоследствии его приятель Форд Мэдокс Форд, оценивая отношения Уэллса с издателями, говорил, что некогда видел для Уэллса две возможности: с годами он должен был либо стать помещиком и баллотироваться в парламент от консерваторов, либо попасть в сумасшедший дом; однако, присмотревшись получше, он думает, что перед Уэллсом открыта лишь вторая дорога — в Бедлам.
А теперь — фрагмент из «Опыта», где Уэллс пишет о своем отце и его сыновьях: «Страсть к приобретательству и накоплению, расчетливость, стремление во что бы то ни стало выбиться в люди чужды нам четверым. Это не в наших традициях, не в нашей природе, не в нашей крови. Мы способны хорошо работать, действовать в команде, но не умеем продавать, торговаться… <…> В мире частной собственности мы ничего не заимели. Нас оттерли более предприимчивые. <…> В мире конкуренции и приобретательства люди моего склада оказываются вытесненными на обочину людьми пробивными и ловкими. Я, естественно, предпочитаю людей своего склада и верю, что в конце концов мы восторжествуем, ведь людям дано одолеть крыс. Мы строители, и построенное нами будет стоять века. Но на протяжении тысяч поколений, да и поныне, востроглазые, быстроногие, лезущие изо всех нор крысы, куда ни глянешь, берут над нами верх, заселяют наши дома, пожирают нашу пищу, паразитируют на нас…»
Между тем он отлично умел торговаться и продавать свой труд и, похоже, делал это не без удовольствия. Лукавил человек или вправду не замечал за собой этих способностей? И кем нам его называть — предприимчивым хапугой или тружеником, последовательно отстаивающим свои права? Чехов не умел и не хотел собачиться с издателями — и как его друг Суворин с ним поступал? Конечно, Уэллс смертельно боялся бедности и оттого был жаден (но не скуп: он давал деньги многим, его дом и стол были открыты для целых толп народу); в то же время он был убежден, что интеллектуальный труд есть высшая разновидность труда и должен приносить больший доход по сравнению, например, с мануфактурной торговлей. «Наука, искусство, литература — это оранжерейные растения, требующие тепла, внимания, ухода. Как это ни парадоксально, наука, изменяющая весь мир, создается гениальными людьми, которые больше, чем кто бы то ни было другой, нуждаются в защите и помощи».
Битву с издателями Уэллс вел не в одиночку: с начала 1896 года на стражу его кошелька встал литературный агент Джеймс Пинкер. (Литагентства в Англии были тогда в новинку — Пинкер стал вторым после своего более известного коллеги Уотта.) Выходец из социальных низов, Пинкер, отстаивая интересы своих клиентов, торговался умело и жестко и приобрел репутацию грозы издателей. Вдвоем с Уэллсом они доказали, что в борьбе за существование литератор как биологический вид имеет кое-какие шансы. Да, лучше других выживает тот литератор, что клыкаст и когтист, что умеет торговаться и ставить рекламу себе на службу, или тот, что, подобно колонии микробов, пишет бульварные вещи, похожие на жевательную резинку; да, слабые гибнут. Все это лишь подтверждает слепоту и внеморальность естественного отбора. Но — кто знает? — быть может, талант и есть тот «спящий атрибут» эволюции, который когда-нибудь наконец станет главным критерием адаптации вида Homo Scribens?..