А теперь он видел этот полутемный угол бункера, и в нем был не Ваня-предатель, а толстомордый, огромный Семенюк, не знающий, как вывернуться из своей загнанной ситуации. Он то жалко улыбался, то сверлил его колючими ненавидящими глазками, то опускал в отчаянии голову, то вскидывал ее с надеждой, молением. А он целился в него медленно и непримиримо, а кто-то хныкал сбоку, и, повернувшись, он увидел его откормленную, мягкую, красивую Любку — совсем обнаженную, мугло-белую, с распущенными золотистыми волосами, с большими нежными грудями. А рядом с ней был Толик — прозрачный, синевато-невидимый, почти бесплотный, но с ясным и спокойным лицом, над которым, как нимб, зеленела армейская фуражка. «Анатолий Никифорович, — говорил он ему, — что с вами? Что случилось?»
И тут он понял, что его трогают за плечо и говорят с ним.
— Анатолий Никифорович, что с вами? Что случилось?
Он отнял ладонь от глаз, и яркий солнечный свет пронзил его, почти ослепил; и он почувствовал, как на пылающие раны накинули наконец мокрое, холодное полотенце; боль и зуд унимались, таяли; но он ослаб, очень устал; на лбу сверкали крутые, полновесные капли пота.
Это была она — Ольга Николаевна. Обеспокоенно повторила:
— Что с вами?
Он растерялся; стеснение сковало его; виновато улыбнулся.
— Так, ничего, — сказал жалким голосом.
— Давайте посидим, — предложила она.
— Я только возьму свой улов и леску, — сказал он.
Ему нужно было прийти в себя, сосредоточиться, собраться с мыслями для общения с нею. Она ждала его. Кажется, он приходил в норму.
Они пересекли набережную. Скамейка была удобной — за стеной вечнозеленого кустарника, в тени высокого дерева.
— Что с вами случилось? — опять спросила она.
— Так, война, — односложно ответил он. Помолчав, продолжал с неожиданной для себя откровенностью: — Что-то переломилось в моей жизни, Ольга Николаевна. Мучаюсь бессонницей, кошмары снятся. Вот сегодня... Ну да ладно. Не знаю, что и происходит. Все думаю. Обо всем думаю. О жизни. Получается, что раньше вроде бы и не думал. Но такого ведь быть не может, правда? А зачем жил? И как жил? И кто я? Не представляю. Вроде бы человек. Но надо, понимаете, жить осмысленно. И чтобы не уступать тем, которые только о своем интересе пекутся. Взять хотя бы Семенюка. Вы помните его? Ну, вот. Я все думаю: почему из таких... ну из тех, кто все время изворачивается, выгоду ищет, только о богатстве мечтает... ну, в общем, почему из таких предатели получаются? Недобрые они люди... Нет, не могу толково объяснить.
— Ну, что вы, Анатолий Никифорович, я вас отлично понимаю.
— Понимаете? — удивился он. — Тогда продолжу. Так вот: они активны, во все лезут, всех учат. А мы — вроде тихие, незаметные... Как бы это объяснить? Мы вроде бы потеряли смысл жизни. Они знают, а мы нет. Понимаете? И еще: мы, выходит, не можем хороших людей защитить. Тех, которых они топчут. Вот, я Володю Грека, слесарь он у нас, знаете?
— Как же, конечно, знаю. Сын писал в дневнике, что он так увлекся строительством дельтаплана, что бросил пить.
Она грустно, устало улыбнулась.
...Какая она простая! понимающая! добрая! Почему хорошие люди должны страдать? Почему они не должны объединиться? Она ведь такая беззащитная. Почти как Володя...
— Он такой затурканный сейчас, — решительно продолжал Вдовин. — Совсем растерялся. Не знает, куда деться. А они хотят его доконать. Но разве можно это позволить? Я кое-что могу. Я, конечно, сделаю, — твердо пообещал он. — Я думаю, он пока у меня поживет. Но вот, понимаете, они все могут! На войне было просто: враг, предатель. Предатель, конечно, хуже врага. Например, власовцы... Ну да ладно. Кажется, и потом долго так жили. То есть долго так понимали. А потом вдруг совсем другие люди. Вот он подлец, а ты и не разоблачишь его. И не тронь его! Они все умные, а мы вроде бы дурачки. Они знают, как жить... Извините, Ольга Николаевна, я как-то запутался... Я уже и сам ничего не понимаю. Не умею я складно говорить. Складно только вранье получается. А правду не знаешь как и сказать, как объяснить.