Но это уже малая часть нынешнего облика Калуги. При Кандренкове город быстро оброс безликими блоками-панелями: А ведь еще в 60‑е годы широко обсуждался вопрос о том, чтобы сохранить Калугу как заповедную зону русского архитектурного классицизма. Как — «тихую, милую сердцу...» Нет, Андрей Андреевич Кандренков этого не хотел.
После разоблачения культа Сталина мы почему-то вполголоса говорим о роли личности в истории, особенно той личности, которая сосредоточивает полноту власти. А личности эти не обязательно бывают государственного масштаба; есть и областного и даже районного. В Калуге такой личностью был Кандренков. Я никогда не встречал этого человека и могу представить его лишь по той памяти, которая о нем сохранилась, да по делам его.
Говорят, внешностью и характером он напоминал Никиту Сергеевича Хрущева. Наверное, потому, что был его выдвиженцем: в войну, в трудную годину Сталинграда, он служил при нем адъютантом. Но все-таки как деятель развернулся в иную эпоху, при Брежневе. Те, кто с ним общался, вспоминают о нем без сердитости: мол, не самый худший Первый. Даже с благорасположенностью, мол, ни в какое сравнение не идет ни с тульским Юнаком, ни с рязанским Приезжевым.
Известно, что И. Х. Юнак, личностно приближенный к Брежневу, отличался самодурством и жестокой мстительностью (вспомним хотя бы нашумевшее «дело братьев Стародубцевых»). Он, между прочим, еще прославился и тем, что опубликовал будто бы 14 книг — конечно, под своим именем... не написав ни одной! Впрочем, как и сам Леонид Ильич...
А рязанский Первый, Н. С. Приезжев, вспоминается до сих пор тем, что получал удовольствие, выдерживая часами в своей приемной людей, вызванных для разноса. Особенно военных или воевавших: видимо, мстил за то, что они были для него как бы постоянным упреком — сам он, говорят, спасался от фронта, «спрятанный» санитаром в саратовский госпиталь: позаботился об этом папочка, работавший первым секретарем горкома партии в Саратове. В общем, наследственный партдеятель. Так вот, он до сих пор недобро поминается в Рязани: утверждают, что в его приемной трое из дожидавшихся разноса скончались от разрыва сердца...
Нет, Кандренков был другой — энергичен и общителен, как Никита Сергеевич. Особенно любил общаться с интеллигенцией — гуманитарной и технической. Если о Юнаке и Приезжеве вспоминают как о наместниках-самодурах, то на Кандренкова не таят зла: жестокостью и мстительностью он не отличался, хотя в преизбытке проявлял волюнтаризм. Зато любил помогать приглянувшимся людям — и помогал!
Именно эти трое — в областях к югу от Москвы, вдоль нашей славной среднерусской реки — в 60‑е, 70‑е и в начале 80‑х годов соревновались между собой... В чем? В благосклонности Центра! В том, как бы побольше «привязать к себе» заводов, фабрик, а главное, московских филиалов; и таким образом добиться серьезных капвложений, дотаций; а затем получить знамена и ордена, вожделенную кампанию в печати, по радио и телевидению — об инициативах, достижениях — и т. д. И несмотря на то, что Юнак был фаворитом (чуть ли не родственник) Леонида Ильича, борьба шла с переменным успехом, но все трое преуспели в одном — индустриализировали сверх всякой меры области, раскрестьянили сельское хозяйство; деревня обезлюдела, практически погибла...
Но о двоих — к слову, а речь о Кандренкове. О нем все-таки вспоминают не без приятности: демократичен, доступен, хотя по стилю — авторитарен. Даже порой грозен был. В анналы местной истории войдет кандренковский указующий перст. И не за ту особенность, что на войне оказался укороченным, а за указующие движения. Когда его палец совершал подъем вверх, указуя на небо, то все могли быть спокойны: разгона, а тем более разгрома не последует. Но если он начинал падение вниз, да еще долбя поверхность стола, то тут уж берегись: гнев «хозяина» бывал схож с разбушевавшейся стихией.