В общем, удивительная эта церковь, возведенная в царствование Петра I, благоволившего к Гончаровым, почти три века украшает Калугу, радуя и калужан, и приезжих — своей уникальной шатровой колокольней, двухэтажным церковным приходом с галереями, с высоким «боярским» крыльцом.
Я и отправился на улицу Баумана... Не странно ли — Баумана! Отчего Баумана-то?! Почему не Гончаровых? Не Пушкина? Ну‑у, ладно... Отправился я на ту улицу, благо совсем рядом с гостиницей, и, как часто уже случалось, оказался прав. Мой Паша... Нет, не в храме я его отыскал среди молящихся, хотя он ныне стал верующим; не в усадебном подворье Гончаровых, фантазирующим на скамеечке о временах былых, пушкинских; не прогуливающимся вдоль да по улице, да по Бауманской — нет! Павел торжественно и на виду у всех пребывал в особняке Гончаровых — за огромным окном внутри чьей-то коммунальной квартиры, там, где когда-то была гончаровская зала и где, судя по всему, любили красоваться на виду у всех три сестры — Наталья, Екатерина и Александрина. Там, где эти скучающие провинциальные барышни ради развлечения наблюдали прихожан в пятнадцати метрах от себя, прежде всего, конечно, выглядывая женихов...
Так вот, Павел невинно улыбался из-за пыльного стекла и приветствовал меня, будто римский патриций, поднятием руки. Потом, естественно, он благосклонно спустился на грешную землю, чтобы восторженно объяснить мне, насколько глубоко он проник в психологию и чувствования трех сестер Гончаровых, сыгравших трагическую роль в судьбе неповторимого гения Александра Сергеевича Пушкина...
Павел (кстати, он не удивился моему появлению) принялся убеждать, что вот именно теперь следовало бы посетить Полотняный завод, чтобы «постигнуть новые глубины». Но именно после этого его поступка, на мой взгляд, нетоварищеского, я был непреклонен. Впрочем, он знал о моей неприязни к сестрам Гончаровым, о том, что я не могу им простить смерть Пушкина...
В общем, Павел не обиделся. Он не побит и не умеет обижаться. Почему? Честно говоря, не знаю. Он не стал настаивать на «гончаровской теме», а заговорил о совершенно неожиданном, причем убежденно и настойчиво, как умеет, когда чувствует свою правоту.
— Старина, нам надо съездить в Ждамирово. Сегодня же! Там, оказывается, явилась икона Калужской Божьей матери. Мне уже все разъяснили. Не упрямься, старина. Это обязательно надо — посетить светлое место.
— Ладно уж, — согласился я.
В Ждамирово мы поехали к вечеру. Ныне оно известно «святым источником» — в прибрежных зарослях светлой и быстрой речки Калужанки, впадающей в Оку.
В церковных книгах пишется: в 1748 году случилось явление Чудотворной Иконы Калужской Божьей матери от Калуги в семи верстах, в имении помещика Василия Хитрова, в сельце Тинысове...
Днем мы пытались выяснить, где теперь чудотворная? В московской Третьяковской галерее, в Русском музее в Ленинграде или в частном собрании за океаном? Нам удалось узнать одно: в калужских пределах ее нет. А ведь это — национальная святыня, подобных, общенародного почитания, икон было несколько: Владимирская, Казанская, Калужская... Так где же она?..
Несмотря на это святотатство, на это жестокое надругательство, верующие до сих пор по церковным праздникам, особенно в три летние, связанные с чудотворной, собираются в месте ее явления у святого источника и устраивают моленья.
Краснокирпичная церковь, возведенная в честь Калужской Богоматери на «горнем» берегу Калужанки, заколочена, но на вид еще крепка, хотя внутренняя роспись, как и повсюду, почти уничтожена. Уничтожено и церковное кладбище; сохранились лишь величавые липы... Однако общегражданские захоронения в сторону оврага, глубокого, как горный каньон, в последние годы расширились...
Удивительное место! Не менее неоглядно красивое и, может быть, даже более вдохновенное, чем авчуринские окоёмы... И все же опять хочется спросить себя, да и всех нас: как так получилось, что в застойную тупую эпоху всю эту чудотворную красоту — да! — великорусских земель надменно-презрительно окрестили Нечерноземьем? Кто-то ведь должен ответить!..
...Тропу к роднику, освященную верой в добро и благодарение, в совестливость и трудолюбие многих поколений русских людей, нам показала худая, жилистая женщина, в клетчатом платке, повязанном узлом на затылке; с костистыми, коричневыми от солнца руками, в выгоревшем, потерявшем цвет, вольном платье, что еще резче подчеркивало и худобу, и жилистость; с крепкими, мускулистыми ногами, будто у заправской бегуньи; и с совсем незаметной грудью, как у той же замотанной рекордами спортсменки.