Я принес термос и бутерброды, прихватил еще и брезент — земля даже на пригорке, на солнечном припеке, где стоял державный столб, не вполне просохла после дождей. Мы тихо, погруженные в свои мысли, но славно перекусили на границе Луговой республики и Оружейной, то бишь Тульской.
После еды рассуждать, тем более глубокомысленно, совсем не хотелось. Мы разлеглись на брезенте, на солнечном жаре, смотрели из-под ладони в небо — в голубизну, на блистающие облака, которые возвышались над холмами, словно чертоги царя Саваофа. Дул легкий бриз, шевеля зеленя, — зеленый океан! И сколько дурманных, целительных запахов соединялось в роскошный букет: медовый — луговой земляники, горький — полыни, пряный — гвоздики-полевки, терпкий — зверобоя, нежно-эфирный — душицы и мыльника.
— Эх, старина, — наконец произнес Павел, неисправимый мечтатель, но и, как вы заметили, серьезный и довольно оригинальный мыслитель, — полететь бы сейчас! И кружить, кружить, как вон тот орлик.
— Их здесь о́кулами когда-то звали, — заметил я.
Но местное словечко не заинтересовало его, и он продолжал о своем:
— Представляешь, какое это блаженство — тихо парить над землей, а?
— Пожалуй, — согласился я.
— Именно тихо, как птица. Кружить и парить над землей. Как этот орлик. — Он вдруг встрепенулся и сел. — Слушай, старина, ты читал в газетах, что в Орле проводятся международные соревнования планеристов?
— Ну, читал. Что из того?
— Надо бы там побывать, представляешь...
— Паша, окстись, — урезонил я. — Мы о чем договаривались?
— Да, да, — сразу согласился он. Но по взволнованно-мечтательному выражению его лица я понял, что он не справится с собой и обязательно улизнет на эти самые соревнования планеристов. Я уже догадывался, что и на планере — «тихо, как птица» — полетать запросится. И наверное, сумеет убедить, добьется.
Я ведь вечность знаю Павла — не исправим он, никак и никем. Даже властной и упрямой Ольгой Гавриловной Ярцевой, которая, между прочим, не отказалась от своей девичьей фамилии. Но у них все хорошо: выросли сын с дочерью, уже самостоятельные... А Павел?.. А наш Паша продолжает жить под студенческим девизом, будто не властно время над ним, — «мечтать, и мыслить, и осуществлять!» Ну что ж, хорошо, что такие, как он, есть среди нас.
7.Размахни крыла́
Области разнятся, и порой очень заметно. Из Калужской, минуя Тульскую, мы переехали в Орловскую и как-то незаметно ощутили себя свободнее. Я бы даже сказал — окрыленнее. Наверное, не потому, что в орловском Подстепье окоём сделался просторнее, а по тому необъяснимому внутреннему состоянию, какое действительно нас окрыляет. Может быть, еще и оттого, что притяжение Москвы здесь ослабевает и ощущаешь себя освобожденным от невидимых силовых линий, от магнетизма гигантского космополиса.
В любом случае, на Орловщине, в Стране холмов (уж простите мою слабость к определению географических мест — с детства это во мне, и ничего теперь не поделаешь); так вот, в Стране холмов мы почувствовали вдруг ту волю или ту вольницу, к которой всегда так стремился и продолжает стремиться русский человек. Нет, не вольными орлами, конечно, но подумали, что, вполне возможно, именно это ощущение и родило столь необычное название для главного города края — Орел!
Кстати, здесь, на Орловщине, как, пожалуй, нигде в других местах, широко распространена фамилия Акуловы. Это переиначенное на московский акающий лад — все-таки становление сего приграничного края шло в XVI веке, когда Московия именно здесь воевала не на жизнь, а на смерть с великим княжеством Литовским — старославянское слово окул, то есть орел. Правильнее, конечно, Окуловы, но в московском произношении — Акуловы. Ныне же ударение сместилось, и многим кажется, что данная фамилия идет от неведомой в здешних местах акулы. Нет, Акуловы — орлиная фамилия и — орловская. И еще добавлю: очень корневая, родовая, восходящая из глубин того воительного века, когда росло и крепло Московское государство. Причем крестьянская, землепашеская, тех самых воинов-однодворцев, что стерегли границы средневековой Московии.
В отличие от соседних Калужской, Тульской, Смоленской губерний, бывших самыми крепостными в России, орловцы практически не знали личного закабаления. Отсюда, естественно, и характер у них другой, и стать другая; и иная гордость, и иное достоинство.