Аренда — арендой, а вот у фермерства в Подстепье, по-моему, существуют традиции. Они заложены в тех же самых однодворцах, больше даже в их психологии, так хорошо описанной в русской классической литературе, начиная с Тургенева...
И все-таки многое смущает. Наверное, потому, что нынешние идеи и решения носят половинчатый характер. Коренная ломка в человеческих и производственных отношениях пока не наметилась. Все, как и прежде, спускается сверху и подчинено одной цели — выжать продукцию.
Эта хозяйственная цель в другие времена достигалась другими способами. Но опять же давлением сверху. Были и тогда свои подвижники — честнейшие и бескорыстнейшие люди: председатели и директора, агрономы и трактористы, секретари райкомов партии, обкомов. Они являлись гарантами благополучия (по стандартам тех эпох), но лишь они уходили — умирали или возвышались, как кончались и благополучие, и вера. А вот об этом — на перспективу поколений — мы опять задумываемся вскользь.
Вечером мы с Тимуром у него дома пили чай с клубникой, беседовали.
— Ну как, ты доволен своим интервью? — спросил он.
— Каким интервью? — удивился я.
— С «афганцем». Вы же, пишущая братия, исподволь со всех снимаете интервью.
— Снимаем? То есть душу вытягиваем?
— Во, во!
— Ты лучше, Тимур, скажи, почему тебя никак не интересует аренда? — И улыбнулся, добавив с иронией: — И очень волнует то, что снится «афганцам»?
— Ты же знаешь, что у меня зять из «афганцев», — отвечал он добродушно.
— Тем более, давно уже должен постичь его душу.
— Э-э, брат, у них душа в броне. Но иногда такое случается, такие вспышки, такие обвинения сыпятся, что, честное слово, страшно становится. Понимаешь, они отличаются от нас. И знаешь чем? Прежде всего тем, что жесткие прагматисты. Если, понимаешь ли, они почувствуют, что задеты их интересы, уверяю тебя, ни перед чем не остановятся.
Мы помолчали.
— Послушай, — опять возвратился я к своей теме, — не будем спорить об афганской войне — проигранной или...
— Конечно, проигранной! — возмущенно воскликнул Тимур. — Разве не так? Да еще ныне оклеветанной. Оплеванной!
— Но послушай, — настаивал я, — мы же договаривались, что ты мне поможешь разобраться в орловской аренде.
— Ах да брось! — махнул он рукой. — Вы, пишущая братия, все хотите найти панацею. А я тебе скажу как технарь. Понимаешь, оборудование устарело. Как его ни обновляй, а все будет одно.
— Не очень понятное сравнение, — заметил я.
— Хорошо! — рассердился он. — Так вот, слушай: никакого индустриального шефства над селом не должно быть! Это абсолютно... это экономически ненормально!
— Ну, это от тебя я слышу давно...
— Подожди! — перебил он. — Нужны принципиальные решения — о землепользовании, о госпоставках, о сельских кооперативах, о долгосрочной аренде, о найме земли, а главное — об экономической независимости сельского труда. Понимаешь ты это или нет?
— Конечно, понимаю. И даже согласен.
— Так вот. Представь новый колхоз, который, как община людей, зависит только от себя, от своих угодий. Никакое государство ему не указ и не придет на помощь. Схватываешь? Так вот, какие будут человеческие отношения? Как люди будут работать? Прежде всего они будут работать. Работать начнут. Понимаешь? И — все! А кто не хочет или не может — вон! И результаты будут несравнимые. И жизнь станет нормальной, потому что пойдет по законам экономики. А если хочешь, то по совести и мастерству. На себя должен работать человек, на себя! А не на дядю, никем и никогда не видимого, то есть на государство. Понимаешь?
— Ну, дорогой, ты настоящий революционер, — заметил я; опять с иронией. В общем-то, по существу я был с ним согласен, однако его «программа» мне показалась чересчур максималистской. Чтобы смягчить прозвучавшую резкость, я добавил: — Послушай, Тимур, но ведь это нереально. Где ты сейчас найдешь работающих по совести, да еще в необходимых количествах?
— Если люди поверят, то и необходимое количество найдется. Куда они исчезли? — резко говорил он. — По городам разбежались. И ждут. Крестьянская натура за одно поколение не изменится. Вот посмотри, что творится с садовыми участками? Досуг? Отдых? Э‑э, нет! Натура требует. Или вон у вас в Москве, по границе Окружной дороги, — каждый клочок перекопан! Уродство, конечно. Но и тяга к земле! Натуру не переменишь, — погрозил он пальцем.