Гаспара, как обычно, он отпустил до обеда, что позволяло ему наслаждаться тишиной располагающей к размышлениям, которые нередко способствовали внутреннему умиротворению. К слову, с приездом в Париж, Гаспар весьма изменился. В его провинциальную наивность, размеренность и крестьянскую житейскую мудрость, которую, иногда, обозначают практичностью, вплелись вполне несовместимые с вышеперечисленным качества, такие как нерадивость и суетливость. А так же обнаружились всходы, зарождающегося цинизма, на взгляд преобразившегося Гаспара, непременные составляющие натуры присущей всем «настоящим горожанам». Он всё время где-то пропадал, куда-то сбегал, сменив покой тихих домашних застенок, на шумную неразбериху трактиров, куда влекли новые интересы и знакомства. Шевалье без труда разглядел, что слуга стоит на пороге какой-то неведомой для него новой жизни, жизни в которую манит юность, где соблазняет и завораживает проказник, по имени Париж.
Де База не препятствовал слуге, он даже находил весьма приятным, частые отлучки Гаспара, когда тот оставлял его в покое со своими глупыми историями и навязчивыми ухаживаниями. И если пространные, подчас бессмысленные и оттого крайне утомительные пересказы, подслушанного в городских харчевнях вздора, действовали на Гийома как снотворное, то чрезмерная опека его крайне раздражала, отчего де База, несколькими лиарами1, зачастую, лично провоцировал слугу отправиться на рандеву с бесчисленными трактирами и тавернами Города Лилий. Это, как вы понимаете, несомненно, являлось «серебряным ключом» взаимной заинтересованности, которым отворялся ларец терпимости и соблюдения общих интересов, когда оба без жертв, получали то, чего желали: Гаспар, с молчаливого согласия шевалье был свободен как ветер, Гийом же, был избавлен от докучливой трескотни слуги.
Внимательно осмотрев столовую, анжуец нашел её весьма милой и уютной. Гийом задумался, вереница мыслей, не связанных одна с другой пронеслись в голове: «Сколько ему здесь предстоит прожить? Куда, в сей прелестный летний день, занесла судьба его друзей? Скоро ли они вернуться, и, вообще, в какой части огромного города распологается его жилище?» От раздумий, содержание которых больше походили на клочки разорванного письма, его оторвал звук отворяющейся дверцы, что находилась в углу комнаты и была скрыта от глаз старой выцветшей ширмой. Послышались легкие, словно шелест листвы, шаги, и перед анжуйцем предстала молоденькая девушка, что несла перед собой корзину, наполненную выстиранным белоснежным, будто снега Мер-де-Глас, бельем. Увидев молодого человека, она остановилась и в растерянности замерла, от смущения опустив глаза. Её щеки зардели густым румянцем, а длинные ресницы подрагивали, когда девушка решалась взглянуть на юного дворянина.
Шевалье искренне удивила та не показная скромность, незнакомки, коей так щедро наделены провинциальные мещанки, что встречались ему во множестве городков родного Анжу, Турени и Мен, и в чьих глазах он имел ошеломляющий успех. Его порядком смутило то, что этим удивительным качеством обладают и столичные особы, чего он никак не ожидал. Несколько сконфуженный, после непродолжительной паузы, Гийом решился скорее прервать неловкое молчание, чем заговорить с хорошенькой парижанкой:
– Сегодня отменная погода,…не правда ли?
Испытывая замешательство, вызванное собственной неловкостью, он, очевидно желая, что-то добавить, набрал полные легкие воздуха, но лишь пошевелив губами, глубоко вздохнул. Девушка, не приняв во внимание лепет шевалье, будто подталкиваемая его нерасторопностью, что вселила в неё некоторую уверенность, ангельским голоском произнесла:
– Месье, наверняка, наш новый постоялец? Мне матушка говорила о вас.
Переминаясь с ноги на ногу, анжуец пожал плечами, и уже как-то увереннее взглянув на хозяйскую дочь, твердо вымолвил:
– Да поставьте же корзину, наконец, вам ведь тяжело!
Не сводя глаз с прелестной незнакомки, он приосанился и, поправив портупею, произнес:
– Раз уж мы с вами встретились, то давайте знакомиться. Моё имя Гийом де Базильер, шевалье де База, из Анжу.
При этом дворянин отпустил молоденькой особе легкий поклон, какой только позволяла рана. Девушка, на личике которой засверкала улыбка, маленькими белыми ручками схватилась за полу юбки, слегка приподняв её, настолько, чтобы были видны потертые старенькие башмачки из грубой кожи, и присела в легком реверансе.