Кузьма неуверенно запел: “Рождество твое…” Остальные подхватили. Пели тихо, медленно. Голоса от волнения дрожали. В конце молитвы осмелели и “Дева днесь” пели звонко, перекрывая пьяный шум барака.
Гармошки замолкли. В коридор выскочили сначала дети. Все они были сегодня в новых рубахах, платьях, причесанные, с чистыми лицами, и только вокруг глаз у них не отмылась угольная пыль.
Впрочем, и у взрослых, которые вышли следом за ними, глаза были словно нарочно подведены черной краской. v От раскрытых дверей стало светло. Женщины, увидев славелыциков, возвращались обратно, выносили и совали им по карманам гостинцы: картофельные шаньги, куски морковных пирогов, леденцы. Сердобольная Настасья принесла громадную коврижку и, положив ее на руки Марусе, заплакала.
— Сиротки горемычные…
Рабочие сумрачно смотрели на сгрудившуюся стайку ребят. Это был живой памятник кровавой битвы и горького поражения.
Когда кончили молитвы, Карасев, как и условились, снял шапку. Пока он ходил по коридору, спели шуточную песенку:
“Славите, славите,
Вы меня не знаете.
Открывайте сундучки,
Подавайте пятачки
Или гривеннички”.
Пятаки давали охотно. Никитич вытащил из кармана смятый рубль и, протянув Зотову, сказал сквозь зубы:
— Василий! Отца не забывай… Эх!
Он ударил кулаком по столбу так, что многие с опаской посмотрели наверх: как бы балки не упали.
Посыпались приглашения “погреться чайком”, “погостить”, но Вася наотрез отказался. Приятелей, которые обступили их плотным кольцом и просили взять с собой, он без церемонии растолкал.
— А сами-то что? Делайте звезду и ходите.
Выйдя на мороз, славельщики чуть не плясали от радости В прежние годы за все рождество они не собирали столько денег и гостинцев, сколько собрали сегодня в одном бараке.
— Старый Трифон полтинник дал, — рассказывал Карасев. — Хамидуло — гривенник… Ей-богу! Татарин, а дал гривенник!
Вася молчал. Он понимал, что дело тут не в празднике. Шахтеры давали деньги не для баловства, не на конфеты. Это была помощь сиротам.
У Маруси не было варежек, а засунуть руки в рукава полушубка мешала Настасьина коврижка. Пальцы щипал мороз. Девочка чуть не плакала, но стойко терпела.
— Пойдем на Доменный угор! — крикнул Карасев.
— Сначала к инженеру, — ответил, не оглядываясь, Вася.
По пути зашли к Карасеву и выложили на стол гостинцы. Шаньги поломались. К леденцам прилипли крошки мусора.
— Вот удивленья-то будет мамке! — сказал Карасев, глядя на кучу еды.
— Васька, надо мешок взять, — предложил Кузя, счищая мусор с конфет.
— Есть у тебя мешок, Карась? — спросил Вася.
Карасев вышел в чулан и через несколько минут принес запылившийся берестяной бурак.
— Мешок занятой… Вот бурак.
Зотов взял бурак, вытащил деревянную крышку, понюхал.
— Много ли тут унесешь?
— Много. В него цельное ведро браги уходит… И не сомнутся, если пироги, — горячо вступился за бурак Карасев.
Бурак был большой и легкий. Повертели, повертели и решили взять. Маруся вытерла с него пыль подолом платья, а нести поручила Сене, имевшему теплые варежки. Переменив свечку в звезде, отправились к инженеру.
На улице было по-прежнему тихо и пусто. Но вот в Заречье залаяла потревоженная собака; ей сразу ответила другая, третья, и скоро целый собачий хор заливался на разные голоса.
— Вот разбрехались! — заметил Вася, шагавший впереди. — И чего лают попусту?
— Дразнят! — ответил Кузя.
— Это зареченские. Там в каждом доме собака, — сказал Сеня.
— Злые, кусачие, — еле шевеля губами, подтвердила Маруся. — Из-за них мамка боится в Заречье ходить.
— А чего к ним ходить?
— Работать.
— Выжиги! — выругался Сеня.
Заречье во всех отношениях походило больше на село, чем на рабочий поселок. Жили там крестьяне, переселившиеся из деревень со всем скарбом и живностью. Работали они сезонно, в лесу, на лесосплаве, а кто имел своих лошадей, возили зимой древесный уголь в больших плетеных коробах. Летом большинство заречных занимались крестьянством. Сеяли пшеницу, овес, косили, развели огороды. Женщины из Заречья торговали на базаре яйцами, молоком, сметаной, творогом, шерстью, домотканым полотном, лаптями. Между Заречьем и остальными поселками была старинная вражда, и даже молодежь остерегалась ходить на гулянье в рабочие поселки. Малейший повод — и разгоралась драка.
Лай прекратился так же дружно, как начался, и в тишине остался только один звук: хрупкий, отрывистый скрип торопливых шагов. Васе казалось, что этот скрип никто не слышит, кроме него, как не слышат, когда звенит в ушах.
Когда ребята свернули в переулок, где жил инженер Камышин, перед ними, как из-под земли, выросла высокая темная фигура мужчины.
От неожиданности ребята шарахнулись в сторону, но человек тоже остановился и пристально уставился на них.
Так они некоторое время стояли молча, разглядывая друг друга.
— Славельщики со звездой… — неопределенно произнес человек. — Это хорошо… Кто у вас главный?
— А что? — спросил Вася.
— Ты знаешь, где живет Денисов, по прозвищу Медведь?
— А ты кто такой? — спросил в свою очередь юноша. — Не здешний?
— Нет… Я князь Абамелек-Лазарев — хозяин копей.
Ребята переглянулись.
— Врешь! — вырвалось у Кузи.
— А разве я не похож на хозяина? Ты его видел когда-нибудь?
— Нет. Он здесь не живет. Он в Питере живет, — смело ответил Кузя, но в это время его дернули за полу, и он замолчал.
— Ну так как? Кто мне покажет дорогу к Денисову? Пятак получите.
— А на что тебе Денисов? — спросил Вася, подозрительно разглядывая мужчину. Голос его был знаком, и где-то он видел этого человека, но никак не мог вспомнить где.
— Фу, какой ты любопытный! Значит, надо, если спрашиваю.
Вася задумался. Времени было уже много, и он боялся опоздать к инженеру. А к инженеру у него было серьезное дело.
— Ладно… Марусь, покажи ему дорогу.
Девочке не понравилось такое поручение, и она решительно замотала головой.
— Ты не бойся. Зайдешь погреться у Кости и вертай назад. Мы пойдем к Камышину, — успокоил Вася и, не дожидаясь согласия, подтолкнул ее в спину. — Иди, иди. Тут близко.